Страница 9 из 15
КИЕВ СНОВА НАШ!
И вот дожили мы до того времени, когда наши войска опять вышли к среднему течению Днепра и захватили небольшие плацдармы на правом его берегу (1). Вы можете себе представить, какая была радость у всех? Возможно, я преувеличиваю, но у меня была особая радость: я ведь "отвечал" за Украину, был секретарем ее ЦК Компартии. К тому же детство и юность я провел, работая на заводах в Донбассе, и сжился с этими районами. Совсем еще недавно я очень переживал отступление Красной Армии. До сих пор помню ту ужасную картину: сплошные потоки беженцев с детишками, с курами, с гусями, с козами, с коровами. Страшная картина! А теперь мы двигаемся вперед, на Запад. 1953 год - год радости, победного наступления наших войск. Мы вышли к Днепру, заняли Переяслав (2), этот исторический город. В нем Богдан Хмельницкий принимал русских послов и подписал договор о том, что Украина входит в состав Российского государства, становится под руку русского царя. Буржуазные националисты проклинали и этот день, и этот город, называли подписанный договор "Переяславской угодой", которая закабалила Украину. Ну, да ведь это националисты... Действия Богдана Хмельницкого были прогрессивны, они сыграли полезную роль в истории и украинского, и русского народов. Объединились два великих родственных народа, русские с украинцами, и после этого вместе переживали все радости и горести. Мы с Ватутиным торжествовали. Ватутин перед войной был начальником штаба Киевского Особого военного округа (3), долго жил на Украине. Нам с ним уже мерещилась Киево-Печерская лавра над Днепром. Я и сейчас радостно вспоминаю те дни, когда мы изгоняли немцев и подошли к Днепру. На подступах к Днепру случалось, что мы брали в плен (или они сами перебегали к нам со стороны противника) русских, вообще советских людей. Помню, допрашивал я одного из них. Он сам сдался в плен, перейдя линию фронта, молодой человек, довольно решительный. Он рассказал, что в составе немецких войск имеются русские соединения, составленные из военнопленных. Их называли "Власовцы", так как командовал этими войсками Власов. Не на нашем участке, а вообще командовал. Его части не были сосредоточены в одном месте и были как бы вкраплены в немецкие войска, но их командующим все-таки считался Власов (4). Я расспросил этого парня подробно, как он перешел к нам, в каком месте. Он сообщил, что перешел сам, но там остались и другие, которые тоже ищут удобного момента с тем, чтобы перейти к нам. Они записались во Власовскую армию только для того, чтобы их послали на фронт, а не оставили в лагере военнопленных, где они были обречены на смерть. Разведка поработала с этим парнем. Его послали через линию фронта к врагу, и он вернулся и с собой привел еще несколько власовцев. Немецкое командование буквально засыпало наших солдат листовками с призывом, чтобы они сдавались в плен; что на немецкой стороне действуют русский генерал Власов и еще какой-то бывший наш генерал, не помню его фамилии. Это тоже был изменник Родины, который перебежал к врагу. Этот перебежчик раньше был секретарем райкома партии в одном из районов Москвы. Просто невероятный случай, но такой случай имел место. Я видел трофейные фотоснимки, их было очень много: оба они, прежний секретарь райкома и Власов в немецкой форме, причем первому немцы присвоили генеральское звание, в Красной Армии он такого звания не имел. Немцы тогда много распространяли и других листовок, а также открыток с фотографией сына Сталина. С сыном Сталина Яковом я знаком был не так уж близко, но встречался с ним на квартире у отца, когда бывал там. О нем я слышал только хорошее: это был серьезный человек. Он окончил какой-то институт и был инженером, не знаю, по какой специальности. Сталин его критиковал: "Вот, получил ты звание инженера, а нам нужны военные кадры". И предложил ему поступить в Артиллерийскую академию. Тот ее окончил. Когда началась война, он был уже офицером-артиллеристом, сражался на Белорусском направлении и там попал в плен. После войны было затрачено много усилий, чтобы найти какие-то его следы. Мы ничего не смогли найти. Видимо, его уничтожили. Во всяком случае, он бесследно исчез. Фотоснимки же были такие: Яша гуляет, а на каком-то удалении от него ходит немецкий офицер. Были и другие снимки и даже обращения от его имени. Все это, конечно, было сфабриковано немцами, не производило впечатления и не вызывало никакого доверия не только у людей, которые знали Яшу, но и со стороны наших солдат (5). Однажды меня вызвали в Москву. Я выезжал туда чаще всего по вызову, по инициативе самой Москвы, и не помню, были ли случаи, когда я просился приехать сам. Беседы обычно проходили за столом у Сталина. За столом, к сожалению, питейным. Всегда наиболее острые вопросы подымались уже в позднем часу, когда за столом было потрачено много времени, а значит, много съедено и выпито. И вот как-то раз (а это было несколько раньше описываемых событий) Сталин обратился ко мне: "Вот Власов, что же он, изменник? Я этому не верю". Отвечаю: "Я тоже слабо верю в это". Потом раза два или три Сталин возвращался к имени Власова. Сначала это произошло, когда впервые услышали, что какой-то русский генерал Власов сражается на стороне немецких войск. Мы тогда сочли это за немецкую пропаганду, за какую-то уловку. Прошло некоторое время, и мы стали брать в плен именно власовцев. И когда я попал в Москву, Сталин возвратился к вопросу о Власове: "Что же он, действительно предатель?". Отвечаю: "Сейчас уже не может быть сомнений. Мы берем в плен людей в немецкой форме, и они называют себя власовцами. Видимо, действительно Власов сражается на стороне противника". "Тогда придется, - говорит Сталин, - объявить о том, что он стоит вне закона, что он предатель". - "Безусловно, - отвечаю, - это надо сейчас сделать, чтобы наша пропаганда противостояла немецкой, а не то получается односторонняя пропаганда. Мы замалчиваем этот факт и не принимаем никаких контрмер, вроде бы у нас и аргументов нет". Состоялась соответствующая публикация, и началась контрпропаганда в рядах Красной Армии и в партийных организациях по этому поводу. Однажды, после уже довольно продолжительного "заседания" за столом, Сталин опять поднял вопрос о Власове. Каждый из участников того застолья помнит, что это был "тяжелый" стол. Трудно было дождаться, когда же он кончится, да и неизвестно, чем кончится. Раз Булганин наедине сказал мне; "Приглашают тебя, едешь к нему в гости, там тебя поят, кормят, а потом и не знаешь, куда ты поедешь: сам ли домой к себе или тебя отвезут куда-нибудь и посадят". Эти слова не лишены истины. Действительно, такое, видимо, каждый из нас тогда переживал. Случались у Сталина приступы гнева, неожиданные, невероятные вспышки. Верховодили голая власть, неограниченная беспрекословность, порой "награждение" всяческими неприличными эпитетами даже близких к нему людей. Самыми близкими людьми считались до войны Ворошилов, Молотов и в какой-то степени Микоян. На более позднем этапе к ним причислили и Берию. Другие числились, так сказать, близкими людьми второго или, может быть, третьего сорта, потому что они по годам составляли младшее поколение и не прошли столь длительной стадии совместной деятельности со Сталиным. Молотов, например, давно с ним был знаком. Ворошилов - тоже, с дореволюционного времени. А в гражданскую войну, когда Ворошилов командовал армией и отступил к Царицыну, там они со Сталиным сошлись особенно близко. Вот в таком окружении Сталин и поднял вопрос: "Почему Власов стал предателем?". Отвечаю: "Теперь уже это бесспорно, что он предатель". - "А вы его хвалили, выдвигали его". - "Верно, - говорю, - я его выдвигал командующим 37-й армией. Ему была поручена защита Киева, и он блестяще справился со своей задачей. Немцы не взяли Киева, Киев пал в результате окружения наших войск значительно восточное Киева. Потом Власов вышел из этого окружения. Я его действительно хвалил и не раз говорил Вам о его достоинствах. А сколько раз Вы сами его хвалили? Ведь когда после падения Киева он вышел из окружения. Вы вновь назначили его командовать армией, и он отличился при обороне Москвы (6). Вы наградили его, товарищ Сталин, за операцию под Москвой. А потом Вы назначили его на ответственный участок, на Валдай. Там он опять попал в окружение, снова выходил из окружения и опять вернулся. Вы ведь предлагали его назначить командующим войсками Сталинградского фронта, говорили мне, чтобы я назвал имя командующего, и тут же сказали, что наиболее подходят или Еременко, который лежит в госпитале, или Власов; сказали, что назначили бы Власова, но его нет. Так что и я хвалил, и Вы его хвалили: дела у него были такие, которые заслуживали похвалы. А потом он стал предателем, и теперь уж в этом нет сомнений". Скажу в дополнение, что Сталин говорил раньше о Власове при всех, и все слышали, как он его хвалил, утверждал, что тот оказался бы наилучшим командующим войсками Сталинградского фронта. Так что после его замечания за столом и моего такого ответа Сталин при мне более не поднимал этого вопроса. Хотя, действительно, случай с Власовым был большим огорчением и для меня. Очень трудно тогда было объяснить, да и сейчас просто невозможно понять, как это произошло: человек стойко сражался, хорошо действовал, производил очень выгодное впечатление, успешно завоевывал симпатию у вышестоящих по службе людей и потом вдруг стал предателем. Отчего бы ему не стать предателем в первый раз, когда он оказался в окружении, командуя 37-й армией, которая защищала Киев? А он же вышел! Вышел к нам буквально пешком, когда мы находились уже перед Воронежем. Это произошло накануне наступления наших войск на Московском направлении. Как только он вышел оттуда и как только мы донесли Сталину, что Власов вышел из окружения, то сейчас же получили приказ немедленно отправить его на самолете в Москву. Мы его отправили, и я, признаться, тогда думал, что, может быть, имеются какие-то сведения, компрометирующие Власова, и его хотят в Москве допросить? Позже мы узнали, что он и под Москвою командовал армией, что эта армия действовала очень хорошо, а он был награжден. В чем же дело? Сложные тогда переживания возникали у людей. Некоторые люди таких переживаний не выдерживали. Я не думаю, что он был когда-то раньше завербован, стал вражеским агентом. По натуре он был, видимо, неустойчивый человек и с плохим характером. Считался порядочным коммунистом, но ничего глубоко идейного внутри в нем не было. Сам он по образованию учитель; вероятно, очень лояльно относился к Советской власти в первые годы; может быть, и корыстные цели при этом преследовал, оставаясь в компартии с тем, чтобы занять выгодное служебное положение. Таких, к сожалению, было у нас немало, и думаю, что сейчас таких карьеристов еще больше. Я говорю "карьеристов" условно, потому что завершился карьеризм Власова прямым предательством. Тут уже явление другого характера. Таких людей, как Власов, встречается немного, но, с другой стороны, Власов и не исключение. Был позднее полковник Пеньковский, который тоже занимал высокое положение, работал в органах нашей разведки, ему доверяли следить за другими лицами, находившимися за границей. Для этого он не раз ездил туда. Как вдруг переметнулся к врагам. К сожалению, Пеньковский тоже был не одинок. Но наиболее яркий из всех случаев предательства - случай с Власовым. И он был наказан по заслугам: его осудили после войны и повесили. Итак, вышли мы с войсками к Днепру и захватили небольшие плацдармы на правом берегу. Однако Днепр - преграда существенная, и, чтобы перебросить через него технику и массу войск, мы хотели создать большой плацдарм. Для начала было решено выбросить на правый берег воздушный десант. Его подготовили, и казалось, все идет хорошо. Но встал вопрос о погоде. К нам прибыл тогда по рекомендации Генерального штаба ученый-метеоролог, чтобы получше выбрать время выброски десанта. Мы были, конечно, рады, что он приехал. Пользуясь его данными о силе и направлении ветра, выбрали день и час выброски. Перебрасывал десантников на самолетах генерал Скрипко (7), командовавший тяжелой бомбардировочной авиацией, и именно ее мы использовали под десант. А когда десант был выброшен, мы вскоре узнали, что парашютисты вместо того, чтобы приземлиться на правом берегу, приземляются или в Днепр, или на левом берегу, буквально на окопы переднего края наших войск. Имели место инциденты, когда наши войска хватали этих парашютистов и буквально душили. Те начинали объясняться по-русски, но их принимали за Власовцев, говорили: "Вы предатели", - и с еще большей озлобленностью расправлялись с ними. А те кричали: "Мы десантники!". Представляете, сколько людей понапрасну погибло в Днепре? Это был такой позор! А приезжий "бог погоды", как нам его отрекомендовали, сразу же "испарился" и убежал в Москву. Негодование у нас по отношению к нему было большое, но я не имел возможности встретиться с ним после высадки десанта. Происходили и такие печальные случаи на войне. Все было возможно, потому что это и есть настоящая война. Потом, уже, в более спокойной обстановке, когда я вспоминал о нем, то лучше вошел в его трудное положение, потому что в то время он пользовался очень ограниченными сведениями, чтобы определить, какими в таком-то месте и в такое-то время будут направление течения воздуха и его скорость. Для точного ответа надо иметь метеоданные с обширного района. Конечно, этих сведений не имелось. Какова погода за Днепром, мы совсем не знали. Поэтому я понимал, что здесь не персональная вина, что человек был честен, а его ошибки объяснимы, потому что он не располагал точными исходными данными. Стали мы готовить переправу через Днепр. А пока ходили вдоль Днепра, смотрели на него и просто радовались. Пели хорошую песню, я и сейчас ее очень люблю, она у меня записана на магнитофоне. Слова к ней написал поэт Долматовский: "Ой, Днiпро, Днiпро" (8). Отличная песня. В тяжелейшие времена нашего поражения, отступления, оставления Украины многие украинцы обретали в этой песне надежду, что вернемся мы на Днепр. И вот мы пришли к нему, священной для украинского народа реке. Вышли же на Днепр севернее Киева 38-я и 40-я армии, а 3-я Гвардейская танковая и 27-я армии немного южнее Переяслава. 40-я армия генерала Москаленко (потом ею командовал Жмаченко) вышла в район Ржищева. 38-я армия генерала Чибисова (затем ее возглавил Москаленко) создала себе плацдарм в районе Межигорья (9). После боев на Курской дуге некоторые другие армии нашего фронта попали в резерв Верховного Главнокомандования, им предоставили возможность пополниться и отдохнуть, поскольку фронт в ширину у нас сузился. Позднее мне рассказывал Москаленко, как он на плоту без мотора переправлялся через Днепр. Плот был составлен из каких-то обломков деревянных построек. Когда он добрался до середины реки, как раз налетели немецкие самолеты. Они бомбили все, что плыло по Днепру, и Москаленко попал в тяжелую обстановку, но благополучно добрался до правого берега и не пострадал. А мы с Николаем Федоровичем Ватутиным переправлялись на правый берег на катере. Посредине реки у нас вдруг заглох мотор. Летали вражеские самолеты, но не бомбили, и только немецкая артиллерия вела огонь вслепую по Днепру, чтобы мешать переправе войск. Вскоре мы расширили свой плацдарм и перебросили войска на Правобережье. 3-ю Гвардейскую танковую армию, которой командовал генерал Рыбалко (10), замечательный, уважаемый мною военачальник, мы переправили сначала на Букринский плацдарм (11), имея в виду ударить оттуда в сторону Киева, с юга. Мы считали, что там ровная местность. Но на Букринском плацдарме она оказалась довольно пересеченной и тяжелой для наступления, а хорошей для обороны. Дважды мы там наступали, однако успеха не добились, потеряли некоторое количество танков и прекратили наступление (12). В это время уже надвинулась осень. Шла вторая половина октября, начались дожди, земля раскисла. Это в чем-то нам благоприятствовало, потому что дожди и пасмурная погода мешали противнику вести воздушную разведку. Мы решили прекратить наступление с Букринского плацдарма и переправить танковую армию и пехоту назад, на левый берег, чтобы перебросить эти войска севернее Киева, в район Межигорья, туда, где расположились села Ново-Петровцы и Старо-Петровцы (13). Так и поступили. Нам повезло: в то время, когда мы перебрасывали на север танковую армию, была совершенно нелетная погода. Танковая армия прошла уже километров 100, наверное, и в некоторых местах подошла прямо к Днепру, а противник не заметил этой перегруппировки. Теперь мы стали вести подготовку к наступлению на участке севернее Киева, из района Вышгорода. Там был довольно оголенный плацдарм (14), а дальше тянулись лес и устье реки Ирпень: в целом небольшое пространство было, но вполне достаточное для сосредоточения войск и нанесения удара по немцам. На крайнем правом крыле нашего фронта, когда мы подошли к Киеву, Верховное главнокомандование передало нам из состава Центрального фронта Рокоссовского 13-ю и 60-ю армии. Командовали ими очень хорошие генералы Пухов и Черняховский (15), и мы были довольны, получив такие армии перед наступлением на Киев. Ставка предложила нам наступать не там, где мы выбрали место в районе Ново-Петровцев, а еще севернее, ближе к городу Козелец. Это от Киева километрах в 60. Там как раз была расположена 60-я армия, она-то и должна была начать наступление, а затем включились бы 38-я и другие армии, стоявшие южнее. Так мы и стали готовиться. Поехали в 38-ю, к Чибисову. Его штаб располагался в лесу, неподалеку от реки Десны. Забыл, как называлось это село, бедное такое, земли там плохие, песчаные. Когда мы с Ватутиным ехали к Чибисову, я увидел двух повешенных. Тогда был отдан приказ, разрешающий вешать предателей местным жителям с тем, чтобы дать им удовлетворение, потому что над ними эти предатели раньше издевались. Если их ловили, то разрешалось судить их на месте и сразу вешать. И вот висели два человека: один - заросший такой бородой, что она резко оттеняла лицо, черной густой бородой. Видимо, еще не старик, а отпустил бороду. Может быть, он пользовался ею, как маской? Когда мы зашли к Чибисову и он доложил обстановку, я спросил: "Товарищ Чибисов, мы видели двух повешенных. Что это значит? Что это за люди? Какое они совершили преступление и кто их вешал?". "Он ответил: "Да, теперь такие стали порядки. Дали им права, вот они поймали и повесили". Мне очень не понравился его ответ. Он, видимо, сам не разобрался, кто там был повешен и за что. Я вышел из помещения (а тут ходил народ) и спросил: "Вон висят люди. Что это за люди? Вы их знаете?". "Как же, знаем". - "Ну, и кто же это?". "Повешен наш кузнец. Это мы его повесили". Потом говоривший назвал и второго повешенного. "За что же вы их? Какое они преступление совершили?". "Когда немцы пришли, кузнец выдавал коммунистов и комсомольцев. Он выдал нашу учительницу, и немцы ее повесили. Поэтому и мы его повесили как предателя". - "А те, которые были старостами при немцах, они убежали?". "Нет, наш не убежал. Это очень хороший, честный человек. Он помогал партизанам, и мы его оберегаем, несмотря на то, что он был старостой. Он был старостой, потому что его назначили, надо же было кого-то назначить. Мы считаем, что он делал все, что в его силах, чтобы спасти село, спасти людей". Я возвратился в помещение и сказал: "Товарищ Чибисов, вот вы говорите, что творят беззаконие, а вы бы послушали людей. Они утверждают, что те заслужили свое наказание. А относительно старосты, который был при немцах, считают, что он достоин защиты, и оберегают его. Так что дело обстоит не так, как вы говорите: ловят без разбора и вешают. Нет, они разбираются, кого защитить, а кого наказать". Вообще генерал Чибисов был мне несимпатичен. Характер его мне крайне не нравился. Я уже раньше говорил об этом и повторяю сейчас. Итак, мы получили приказ наступать западнее Козельца. Это - ориентир, а не то, что буквально там стояли наши войска. Они уже были за Днепром. Поехали мы и в 60-ю армию. Мне хотелось познакомиться с ее командующим генералом Черняховским. Очень уж он привлекал к себе внимание. Слухи, которые до меня доходили, свидетельствовали о том, что это очень перспективный человек и молодой еще по возрасту генерал (16). Приехали. Он произвел на нас впечатление своим умом и докладом, который он сделал со знанием обстановки, расположил к себе. Наступать? Он знал, когда надо наступать! Приказ был спущен, и он тщательно готовился к наступлению, причем довольно категорично сказал, что время, которое ему дали для подготовки наступления, его не устраивает, надо бы еще три дня. Я уже рассказывал, как реагировал Ватутин, когда Трофименко попросил у него несколько сместить удар с того направления, которое было назначено ранее. А тут Черняховский требует, чтобы отложили наступление на три дня, хотя Ставка приказала наступать такого-то числа. Ватутин вскипел и стал доказывать, что приказ надо уважать и выполнять. Ну, вижу я, что он просто не слушает Черняховского, и говорю: "Николай Федорович, пусть он нам доложит, зачем ему нужно три дня?". И вижу, что у Черняховского тоже глаза уже засверкали и что он тоже может проявить свой характер. "А вот, - отвечает, - почему. У меня роты имеют такое-то количество солдат. Запасный полк находится на таком-то направлении. Сейчас он на марше, прибудет тогда-то. Пополнение я смогу дать в роты, которые будут наступать, буквально вечером накануне наступления. А утром - наступать. Командиры рот совершенно не ознакомятся с людьми, которых они получат. Не обнюхаются между собой солдаты, а командир не только не изучит новичков, но даже не познакомится с ними. Как же можно так наступать? Можно лишь людей потерять и не решить задачу. Дайте мне три дня. Придут люди. Я с ними поработаю и тогда буду уверен, что решу задачу, сломлю сопротивление противника, который стоит передо мной, и разовью наступление в том направлении, которое указано в приказе". Я: "Давайте сделаем перерыв в работе, отдохнем". Сделали перерыв. Хороший выдался денек. Вышли мы из помещения на воздух и отошли с Ватутиным в сторонку. Говорю: "Николай Федорович, дадим ему эти три дня! Позвоним Сталину, я убежден, что Сталин с нами согласится. Какая разница Сталину, сейчас наступать или на три дня позже? Если командующий говорит, что он не ручается за успех и что мы можем поставить под удар наши войска, то лучше сделать так, как рекомендует генерал". Ватутин согласился: "Ладно, позвоним". Он, видимо, дал согласие потому, что уже был пример с 27-й армией: тогда он со мной не согласился, а я Сталину послал шифровку. Конечно, я сделал бы это и в данном случае, потому что для меня слово командующего армией, когда я видел, что он на верном пути и правильно рассуждает, значило многое. Как же я, член Военного совета фронта, могу не поддержать разумное решение, тем более что я был свободен от ложного принципа некоторых военных: приказ отдали, следовательно, его нужно держаться и заставлять выполнять, невзирая ни на что. Ну и что, если приказ отдан? Раз обстановка требует изменения приказа, то самое разумное - изменить его, чтобы учесть то, что выявилось после его отдачи, а потом уже действовать либо в этом же направлении, либо менять направление наступления, в зависимости от обстановки, новых обстоятельств. В данном случае я был доволен, что Николай Федорович согласился. Говорю: "Вы звоните Сталину. Вы командующий войсками фронта, вам и звонить". Это ему понравилось. Я сам никогда не любил звонить Сталину, должен звонить командующий. Если же я и звонил, то лишь по тем вопросам, о каких считал нужным лично доложить Сталину. Чаще Сталин меня сам вызывал. Одним словом, позвонили Сталину, и Сталин согласился без всякого сопротивления: "Хорошо, разрешаем перенести наступление на три дня". Тогда наступление осуществлялось только нашим фронтом, так что особых других забот по этой линии у Сталина не было. Были, конечно, иные заботы, потому что шла война. Но активные операции проводились в те дни практически только у нас. Мы пообедали с Черняховским и сказали ему, что его просьба удовлетворяется: ему даются три дня для подготовки войск к наступлению. Сказали также, что к началу наступления мы к нему приедем. Распрощались и отбыли. Мы ехали лесом. Попали на большую поляну, а она вся была усеяна немецкими могилами. Немцы разбили ее на правильные квадраты, каждая могила имела свой березовый крест. Эта картина производила жуткое впечатление: сколько же там побито было людей? Но нам, не стану скрывать, она принесла и какое-то удовлетворение: вот, мол, пришли вы за чужим жизненным пространством и нашли его в этих лесных могилах. Я потом порекомендовал: "Не разрушайте эти могилы, сохраните их в таком виде, как есть. Пусть наши люди смотрят, что захватили завоеватели для себя (как говорили в старое время: три аршина земли)". Думаю, что это кладбище - результат "работы" нашей 5-й армии генерала Потапова, которая сражалась в этом районе, когда немцы наступали здесь в 1941 году (17). Вскоре мы получили приказ отставить наступление 60-й армии и наступать на том направлении, где мы предлагали раньше: в районе Ново-Петровцев. Ново-Петровцы от Киева находятся километрах в 27. Нам надо было пробиться вперед через лес, который занимал противник, а наши войска располагались в чистом поле. Когда мы выбирали тут место форсирования Днепра и создания плацдарма, я говорил Чибисову: "Смотрите, лучше всего этот участок", - и показал в направлении через Ново-Петровцы. Я хорошо знал это место, потому что там прежде были расположены правительственные дачи. Когда-то это был старинный казачий монастырь. В нем жили запорожские казаки, когда старели. Они отказывали свои богатства безродным, а доживали свой век и умирали в этом монастыре. После переезда украинского правительства из Харькова в Киев тут организовали дачи. Там жил Косиор, там жил Петровский, там жил Постышев. Когда я приехал на Украину, то и я там жил вместе с Бурмистенко, Корнийцом и другими товарищами. Так что эту местность я знал: это маленький ровный пятачок в окружении гор, с садом и довольно крутым мощеным выездом. Я считал, что если мы здесь форсируем реку, то у нас сразу появится оборудованная дорога, по которой могут проходить танки и пехота. Самое главное: этот район недоступен, потому что с запада он прикрывается глубоким, совершенно танконепроходимым оврагом. Имеется только узкая дорога, которую легко можно перекрыть огнем артиллерии. Тут буквально можно выдерживать осаду. Чибисов доложил мне: "Заняли правительственную дачу" (он даже сказал: "Заняли вашу дачу"). Но ведь ни у кого из нас личных дач не было. Это государственные дачи, и я там жил вместе с другими лицами из руководства республики. И мы стали готовиться к наступлению на этом плацдарме. Когда подготовились, решили поехать с Ватутиным в штаб 38-й армии, к Чибисову. Его штаб находился на большом удалении оттуда, за Днепром. Мы ему сказали: "Переносите свой штаб или в Старо-Петровцы, или в Ново-Петровцы, при наступлении следует быть ближе к войскам". "Есть, - ответил он, как старый офицер, - будет сделано". Он вообще любил обычно отвечать такими стандартными фразами. Но я не доверял ему. Наш фронтовой штаб стоял немного юго-восточнее Бровар, в селе Требухово. Это невдалеке от Киева, то есть на левом берегу Днепра, у болот. Перед тем как поехать в новое расположение армейского штаба к Чибисову, я говорю: "Николай Федорович, позвоните Чибисову, выехал он из старой квартиры? Где он? На новой квартире или где-либо еще?". Ватутин звонит, я стою тут же рядом, мы уже оделись, чтобы ехать. Слышу: "Где вы, товарищ Чибисов? Где ваша квартира? Вы находитесь на новой?". "Да, я на новой квартире". - "Хорошо, мы сейчас выезжаем к вам с членом Военного совета. Организуйте встречу, чтобы мы побыстрее нашли вас". Ватутин положил трубку, а я опять говорю: "Николай Федорович, вы уточните, где эта его новая квартира?". Тот опять звонит. Уточняем. Оказывается, там какой-то островок или полуостровок имелся на Днепре, и какой-то хутор на нем. Вот он и расположил там свой штаб вместо того, чтобы быть на плацдарме. Я только взглянул на Ватутина и ничего не сказал. А Николай Федорович аж позеленел и начал ругаться. Говорю: "Видите, какой это человек? Очень ненадежный человек. Обманет, как цыган". Я потому отнесся к нему с недоверием и стал все уточнять, что это был у нас с ним не первый такой случай. Когда мы готовились наступать еще на Курской дуге и пришла очередь действовать 38-й армии, мы тоже перед началом наступления решили поехать в эту армию и там провести совещание. Мы тогда назвали Чибисову точное место - село, где он должен разместить свой штаб. Села тогда все были пустыми, действовал приказ о выселении с переднего края всех крестьян. Чибисов должен был разместить свой штаб близко к переднему краю. С ним ездили его жена и дочь, и он возил с собой чуть ли не корову или козу. Адъютантом у него был его зять. Одним словом, это был какой-то подвижной казачий хутор. Он сам казак. Из-за семьи ему несподручно было прижиматься к переднему краю. И тогда, когда мы ехали в 38-ю армию, я сказал Ватутину: "Спросите его, он на новой квартире?". Чибисов ответил: "Да, на новой". Мы поехали на эту новую квартиру. Прибыли. Село совершенно пустое. У крестьянских хат двери закрыты, на подворье все заросло бурьяном и крапивой. Обычно штаб легко найти. Там всегда вертятся офицеры, видны охрана и линии связи. Тут ничего этого не было. Мы туда, сюда, по дорогам проехали: нет, да и только! Тогда мы остановились около какого-то дома, сели на крыльцо и рассуждаем, а адъютанта послали посмотреть еще раз. Смотрим, едет генерал. Видим, Чибисов. Ватутин набросился на него: "Как же мы раньше вас приехали? Вы же сказали, что вы на новой квартире?". "Никак нет". Я был просто поражен такой его наглостью. Командующему войсками фронта командарм так отвечает! Я сам ведь был свидетелем того, как Ватутин уточнял, где находится Чибисов. Я об этом докладывал потом Сталину, но Сталин почему-то относился к Чибисову значительно терпимее, чем к другим людям, которые и сотой доли такого не делали. Он знал его по Царицыну как казачьего офицера, который служил в Красной Армии. Это, конечно, большая заслуга, особенно в те времена, когда казачество в основном поднялось против Советской власти. Но все же... Возвращаюсь к Киевской наступательной операции. Приехали мы к Чибисову на хутор и сказали, что надо ему организовать новую квартиру, на правом берегу Днепра, чтобы быть непосредственно с войсками, когда они начнут наступать, а не здесь. Какое же может быть управление войсками через Днепр? Договорились, когда начнем наступление, и уехали. Приехали к себе в штаб, и я сказал Ватутину: "Начнется наступление на этом участке, и если командовать будет Чибисов, то я опасаюсь за исход дела. Чибисов не обеспечит занятие Киева. Хотя и мы в это же время будем у него, но все-таки командует армией он. Он будет распоряжаться, а мы-то не будем его подменять". - "Да, верно. А что делать?". "Давайте возьмем на эту армию Москаленко. Поставим вопрос перед Сталиным: пусть он освободит Чибисова и утвердит Москаленко". Ватутин согласился. Сейчас же мы написали шифровку. Тут Сталин позвонил, и я ему по телефону объяснил обстановку: "Как же можно положиться на такого командующего?". "Согласен, утверждаем", - говорит Сталин. Мы тут же позвонили Москаленко и приказали ему сдать армию своему заместителю, а самому немедленно прибыть в штаб фронта. Оттуда сейчас же направили его в 38-ю армию, чтобы он начал готовить ее к освобождению Киева. В Москаленко я был уверен. Каждый человек имеет те или другие недостатки; как говорится, один бог без греха. Каждый имеет какие-то свои "пятна". Я не буду говорить сейчас о недостатках Москаленко, я уже говорил о них прежде. А что у него положительное, что я высоко ценил, так это его неутомимая энергия. Она проявлялась иной раз весьма бурно, ломая и "культурные растения" в своем развороте. Но направлена она была прежде всего на то, чтобы сломить врага. Когда наступает армия Москаленко, то, если ведутся три дня интенсивные бои, он все три дня не ест. С виду он всегда был как какой-то Кощей Бессмертный, а тут вообще остаются кожа да кости. Москаленко с радостью принял наше распоряжение. Это было для него честью - освободить столицу Украины Киев. Он сказал: "Все сделаю, что в моих силах; убежден, что задачу мы решим и займем Киев. Только прошу, переведите ко мне членом Военного совета Епишева" (18). Епишев был членом Военного совета в 40-й армии, которой раньше командовал Москаленко. Мы позвонили Сталину. Хотя Сталин не знал Епишева, для него это не стало проблемой. "Можете, - говорит, - перемещать". Переместили мы Епишева и назначили его членом Военного совета 38-й армии. Стали готовиться дальше. Перебросили сюда же танковую армию Рыбалко. Имелся на этом участке и танковый корпус, очень слабенький, но все же корпус. Им командовал генерал Кравченко (19). Одним словом, у нас были там неплохие силы. На переднем крае, на участке главного удара наших войск, мы сосредоточили на один километр свыше 300 артстволов, включая минометы, на протяжении четырех километров по линии фронта. До того сосредоточения столь плотного огня на одном участке мы, по-моему, никогда еще не имели. Мы были совершенно убеждены в нашем успехе. В составе войск нашего фронта была и чехословацкая бригада. Я недавно слушал по радио юбилейную передачу о боях, которые велись под Соколове, у Харькова. Там имелся в составе войск нашего фронта только один чехословацкий батальон (20). Хорошие были бойцы! Мы с Ватутиным к ним приехали в дни, когда из батальона формировалась бригада. Небольшой она была по численности. Командовал ею полковник Свобода. Мы с Ватутиным беседовали и с ним, и с другими офицерами. Он произвел на нас хорошее впечатление. Хотя он и был беспартийный, старый офицер Чехословацкой армии, но считался близко стоящим к коммунистам. Поэтому он знал, что в его бригаде существует партийная организация и ведет свою работу, но он не принимал никаких мер против такой работы. Лично мы хорошо относились к Свободе. А когда наступали на Киев, его бригаду тоже переправили через Днепр и поставили ее на левом участке плацдарма, в районе Вышгорода, где теперь расположена Киевская гидроэлектростанция. Итак, все было готово. Командный пункт армии тоже был оборудован. Мы знали, что если командный пункт оборудует Москаленко, то тот окажется буквально под самым носом противника. Мне рассказывал как-то Жуков, что когда бои велись под Сталинградом, а Москаленко находился севернее, то Жуков решил к нему поехать и посмотреть на ход боя. Жуков: "Ночью я пришел на командный пункт по ходу сообщения. Ждем, когда начнется на рассвете наступление. Рассвело. Глянул: людей вижу в бинокль. Что же это такое? Москаленко говорит мне: "Немцы". Я ему: "Что ж ты, такой-сякой? Ты хочешь меня в плен немцам сдать? Вот какой!". Жуков был очень обеспокоен и отругал командарма. Нельзя же располагать штаб армии буквально под носом у врага. Да, с какой-то точки зрения это плохо. Но, с другой стороны, такая близость вселяла уверенность в бойцов. Войска чувствовали, что командующий у них находится непосредственно за спиной. А самое главное, что всем ходом артиллерийской подготовки и самим наступлением он управлял не только по донесениям и телефонам, а лично видел все происходящее. Поехали мы с Ватутиным проверить готовность войск к наступлению. Все было готово. Завтра - наступление. Мы все детально расписали. Дали, кажется, два часа на артиллерийскую подготовку с довольно интенсивным огнем. На флангах, конечно, огонь был менее интенсивным. Мы хотели прорубить "окно" и ввести в него танковую армию. А танковый корпус должен был на правом участке плацдарма выйти к Ирпеню. Мы предупредили Москаленко, что приедем завтра утром к началу наступления. Еще когда готовили наступление, сказали, чтобы нам на армейском командном пункте отрыли отдельную землянку, чтобы не мешать командарму. Он имел бы свою землянку, а мы - свою. Но Москаленко несколько перестарался. Сделали отдельные землянки и для Ватутина, и для меня. Там возник целый город из землянок: командующего фронтовой авиацией Красовского, командующего фронтовой артиллерией Варенцова, командующего артиллерийским корпусом Резерва Верховного Главнокомандования Королькова (21) и, конечно, самого Москаленко. Приехали мы туда на рассвете. Нас встретил дежурный офицер и сказал, что подъезжать к линии фронта нельзя, а надо идти по окопному проходу и следует пригнуться, потому что траншея была неглубокой. Пришли на командный пункт. Он был оборудован хорошо, мы остались довольны. Ватутин посмотрел на часы и сказал адъютанту: "Отбеги на такое-то расстояние по ходу сообщения и дай там условный сигнал, пусти ракету для начала артиллерийского огня". Ракета взвилась в стороне, как он приказал, чтобы ею не выявить командного пункта и не вызвать на себя артиллерийский огонь противника. Загудела земля: начала вести огонь наша артиллерия. Это такая, знаете ли, военная симфония. Для нас она была радостной, приятной. Все дрожало. Противник отвечал, но не интенсивно. В завершение артподготовки полетели волнами наши бомбардировщики, а за ними штурмовики "ильюшины". Я вышел из землянки и смотрю: летит группа самолетов. Не помню, сколько их было. Вижу, летят "илы". Говорю: "Это наши завершающие. Скоро и пехота начнет действовать". И вдруг "илы", не доходя до нашего командного пункта, начали стрелять. Снаряды и эрэсы стали рваться на линии расположения командного пункта и на наших артиллерийских позициях. Думаю: что же это такое? Что случилось? Глянул туда, где располагался командующий авиацией Красовский. Нет его! Размышляю: "Наверное, немцы привели в порядок наши трофейные "илы", они под видом наших самолетов пробрались сюда на низкой высоте и расстреливают нашу артиллерию". Кричу: "Где же Красовский? Позовите его!". Пришел он. "Товарищ Красовский, это немцы?". "Нет, товарищ Хрущев. Это наши". - "Как так наши? Откуда вы это знаете? Может быть, немцы отремонтировали что-то из трофейных машин?". "Нет, это наши. По расписанию, вот у меня расписание, в это время должны прилететь "илы" и штурмовать вражеские позиции. Вот они и штурмуют". Я возмутился. Этот случай свидетельствовал о невысоком уровне подготовки авиации. Спутать свои позиции с чужими было, кажется, просто невозможно. Слева Днепр, уж лучшего ориентира не придумаешь. На юге противник, мы наступаем с севера. Лес до Днепра занят противником, а перед лесом пятачок, чистое пространство, занимают советские войска. Просто не знаю, как тут можно перепутать. Но на войне порою и невероятное становится вероятным. Ясным днем, на местности с четкими ориентирами наши штурмовики, несмотря ни на что, вели огонь по своим войскам. Ну, кончилось и это. Штурмовики улетели. То была, действительно, последняя волна. Поднялась наша пехота и двинулась вперед. Сопротивление врага было слабенькое. Все у него было разрушено, просто выкошено. Двинулись танки. На главном направлении мы все выкосили. Но правый фланг врага подвергся менее интенсивному огню, и там немцы уцелели. Они решили оттуда нас контратаковать, ударив по левому флангу наступающих войск. Мы, глядя с командного пункта (22), видели, как поднялись в рост немцы и бегут к нам. Все происходило очень близко. На этом направлении, в районе Вышгорода, у нас стояла чехословацкая бригада. Ватутин приказал Свободе контратаковать немцев. Тот атаковал и сбил их наступление. То было последнее усилие врага в районе плацдарма, чехословаки сыграли тут полезную роль и восстановили прежнее положение. Наше наступление продолжалось. Торжественная минута! Начались бои нового этапа нашего наступления на запад. Мы вышли на западный берег Днепра, дрались за освобождение Киева, матери городов русских и столицы Украины. У каждого из нас подпирал к горлу комок, лились слезы радости. Наконец-то пришло это время! С 1941 г. нас отбросили так далеко, к Сталинграду. Наши самолеты уже не могли и долететь до Киева. А вот сейчас мы находимся под Киевом и завтра-послезавтра окажемся в самом Киеве. В это время представителем от Ставки приезжал Жуков. По-моему, никого другого и не было. Он появился на второй или на третий день наступления. Помню, как для нас с ним в Ново-Петровцах был оборудован погребок, где мы спали ночью, а днем сидели, обменивались мнениями, шутили. Когда на третий день наступления мы покинули ночью свою землянку, прежнего переднего края не существовало. Мы оттеснили немцев далеко в лес, в Пущу Водицу, бои велись уже где-то под Киевом. Мы же били со своего плацдарма на Святошино, то есть западнее Киева, чтобы не дать противнику выскочить из города и не встать на дороге Житомир - Киев. И мы этого добились. Заместителем командующего войсками фронта стал Гречко (23). Перед наступлением мы его послали в Межигорье, чтобы он оборудовал себе командный пункт, наблюдал оттуда за ходом боя и помогал организовывать войска. Помню, заходило солнце, стоял теплый вечер, но все-таки осенний, мы вышли в бурках внакидку. Приехал Гречко, докладывает мне. Так как рост у него огромный, а я давно его знал и относился к нему с уважением, то пошутил: "Товарищ генерал, вы, пожалуйста, встаньте подальше. Мне трудно смотреть вам в лицо, когда вы делаете доклад". Он засмеялся, а я попятился назад, и он продолжал докладывать. Суть была ясна: противник разбит. Но мы это знали так же, как и он. И вдруг вдали раздался взрыв. И в городе поднялся клуб дыма. Зная расположение Киева, я говорю: "Это немцы взрывают завод "Большевик" в западной части города, перед Святошино. Раз взрывают, значит, бегут". Перед началом нашего наступления я попросил генералов и всех командиров наступающих частей назначить специальные группы, которые, когда наши войска ворвутся в Киев, сразу направились бы к зданиям ЦК партии, штаба Киевского Особого военного округа. Совнаркома, Академии наук и другим городским центрам с тем, чтобы, если немцы не успели их взорвать или сжечь, но заложили заряды, - обезвредить эти мины и фугасы. Это потом сыграло задуманную роль. И когда начались взрывы, я обратился к командующему артиллерией фронта: "Товарищ Варенцов, прошу приказать артиллерии накрыть Киев беглым огнем". Он недоуменно смотрит на меня. Знает, какой я патриот Киева, как я люблю этот город. И вдруг я приказываю ему обстрелять Киев? Объясняю: "Почему я хочу это сделать? Если вы сейчас обстреляете город, это ускорит бегство немцев. Мы создадим панику. Враг меньше причинит вреда Киеву. А снаряды много не навредят. Это будет небольшой обстрел, беглый, разрушения легко восстановим. А если немцы задержатся, то они могут заложить фугасы и нанести значительно больше вреда Киеву". Баренцев отдал приказ, и начался обстрел Киева. Кончился тот день, закончились бои, и мы с Ватутиным ушли к себе разобраться в происшедшем, наметить действия на завтра, а потом и отдохнуть в отведенных для нас землянках. Красная Армия вступила в Киев ночью с 5 на 6 ноября. Получился особо торжественный день, как раз накануне юбилея Октябрьской революции. Теперь могут говорить, что мы приурочили освобождение Киева к государственному празднику, и мне ради хвастовства можно было бы и согласиться. Но, честно говоря, вовсе нет. Просто так сложились обстоятельства. Тем не менее, получилось хорошее совпадение во времени. Тогда, правда, официального празднования у нас никакого не состоялось. Но приятно было чувствовать себя победителями. Наши войска успешно продвигались в направлении Житомира. Противник был разгромлен и не оказывал особого сопротивления. Путь был открыт, хотя силы у нас для развития наступления были небольшие. Я оценивал как большой успех и прорыв вражеской обороны, и разгром его тут, и занятие Киева. Нам помогло то обстоятельство, что тогда мы дважды предпринимали наступление с Букринского плацдарма к югу от Киева. Противник, видимо, стянул туда войска, а нашу перегруппировку войск и перенос наступления на север, в район Старо- и Ново-Петровцев, то есть к Лютежскому плацдарму, не заметил. Главные силы у него оставались на Букринском плацдарме, где он ожидал дальнейшего нашего наступления. А мы ударили с севера, и внезапно. Немцы не ожидали тут удара, и войск у них здесь было немного. Пока они начали перегруппировываться, мы эти войска разгромили и вышли на шоссе Киев Житомир, отрезав путь отступления тем их войскам, которые находились в Киеве, так что они были вынуждены уходить из города в сторону Белой Церкви. Таким образом, неудачные попытки нашего наступления на Букринском плацдарме сыграли свою положительную роль, введя противника в заблуждение. Это помогло нам меньшими усилиями разгромить его с другого направления. Рано утром 6 ноября я послал в Киев своего шофера Журавлева. Я с ним ездил на машине много лет, буквально до последнего дня моей деятельности как Первого секретаря ЦК партии, вплоть до моей отставки. Проездил он со мной в общей сложности, кажется, 32 или 33 года. Я этого-то шофера, дядю Сашу, как его называли мои дети, и послал: "Поезжайте в Киев и потом доложите, как туда получше добраться". Наши войска уже были в Киеве, поэтому путь туда был свободен. По старой, знакомой нам дороге, по которой до войны мы ездили на дачу, он и поехал, как бы с дачи, в Киев, быстро вернулся и говорит, что Киев абсолютно свободен от противника, да и вообще никого нет, пусто, людей на улицах почти не видно. Сейчас же я с представителями украинской интеллигенции, Бажаном (24) и другими, поехали в город. Просто нет слов, чтобы выразить ту радость и волнение, которые охватили меня, когда я отправился туда. Проехали пригород Киева, вот мы и на Крещатике. Я поднялся к зданию Совета Народных Комиссаров и осмотрел его. Внешне оно было целым. Дом Центрального Комитета партии тоже не был разрушен. Осмотрели и другие сооружения: Академию наук, театры. Все внешне цело. Затем проехали к помещению, где размещался штаб Киевского Особого военного округа. Это здание было отстроено как раз перед войной. После войны именно там разместился ЦК КП(б)У, да и сейчас он там находится. Сильно был разрушен завод "Большевик", и лежал в руинах Крещатик. Когда мы приехали на площадь Богдана Хмельницкого, то там ряд домов еще горел. Город производил жуткое впечатление. Некогда такой большой, шумный, веселый южный город, и вдруг - никого нет! Просто слышали собственные шаги, когда шли по Крещатику. Потом мы повернули на улицу Ленина. В пустом городе отдавалось эхо. А может быть, от сильного напряжения складывалось у нас такое впечатление. Во всяком случае, оно было очень тяжелым. Постепенно стали появляться люди, возникали прямо как из-под земли. Мы поднимались с Крещатика в направлении Оперного театра по ул. Ленина (старое ее название - Фундуклеевская), идем, разговариваем, делимся впечатлениями. Вдруг слышим истерический крик. Бежит к нам молодой человек. Не знаю, в каком он был состоянии. Помню только, что беспрестанно повторял: "Я единственный еврей в Киеве, который остался в живых". Я его как мог успокаивал. Спросил: "Что вы еще хотите сказать?". А он опять повторял то же самое. Я видел, что он был в особом состоянии, близком к психическому расстройству. Спрашиваю: "Как же вы выжили?". "А у меня жена украинка. Она работала в столовой, а меня прятала на чердаке. Я и высидел все это время на чердаке. Она меня кормила и вообще спасла. Если бы я появился в городе, то меня бы как еврея тут же уничтожили". Шел человек с седой бородой, уже немолодой. Шел с рабочей кошелкой. Когда я работал на заводе, то в такой же кошелке носил себе на работу завтрак и обед. Он кинулся ко мне на шею, стал обнимать, целовать. Это было очень трогательно. Какой-то фотограф успел на ходу сфотографировать эту сцену, и потом эта фотография облетела многие журналы и газеты. Мы ликовали, торжествовали свою победу, освобождение родного Киева. Наши войска продолжали наступать, а я с коллегами срочно занялись налаживанием производства и воссозданием на местах государственных и партийных органов, чтобы начать заново всю работу. Прежде всего надо было организовать хлебозаготовки. В хлебе нуждалась вся страна, народ просто голодал. Требовалось сделать максимум, чтобы получить побольше зерна. В 1943 г. на Украине был очень хороший урожай. Прошла снежная зима, выпали нормальные летние осадки, поэтому и урожай был хорошим. Следовало срочно организовать заготовку хлеба, чтобы оказать стране посильную помощь. Мне докладывали в те дни, как действовали при занятии Киева отдельные группы, которые я раньше поручил организовать. Каждая группа имела конкретный адрес и свое задание: на какое здание обратить внимание, чтобы обезвредить мины и ликвидировать пожары. Например, в помещении Совнаркома УССР, где у немцев, кажется, был госпиталь, они, когда уходили, подожгли солому. Но наши вскоре ворвались в дом и быстро погасили пожар. Остались только его следы: выгорел паркет в некоторых местах. Такая же участь постигла новое помещение штаба КОВО. Многие здания спасли тогда наши люди, потому что заранее были нацелены на конкретные объекты и сразу попали туда, пока огонь еще не разгорелся. Оперный театр был не тронут. Я вошел в него, хотя меня предупреждали, что он, возможно, заминирован (противник делал нам такие подвохи). Меня тянуло туда. Театр не был заминирован. Сохранилась правительственная ложа, та же стояла мебель, те же красовались обои на стенах, вообще все осталось по-старому. Потом, уже после занятия Киева, Москаленко рассказал мне такую историю о том, как он входил с войсками в город: "Ночью я вступил в Киев с танками. Шел впереди танков, освещал им фонарем шоссе и привел их к Киеву". Он меня попросил, чтобы об этом не узнал Сталин. К тому времени был отдан приказ, в котором строго предупреждались все генералы, чтобы они зря не рисковали своей жизнью, не подставляли себя под пули. Конечно, такое поведение не вызывалось обычно необходимостью и было геройством на грани безрассудства. Но это ведь Москаленко! А от Москаленко всего можно было ожидать. Я дал ему слово, что не скажу Сталину, потому что Сталин осудил бы его и для примера мог бы даже жестоко наказать за нарушение директивы. Ну, да что мне-то говорить: город занят, Москаленко ввел в него танки и остался жив, а победителей не судят. Вот так и был занят Киев. Я составил небольшую записку; как проходил бой, как стойко дрались наши войска. Особо отметил артиллеристов. На меня произвела тогда сильнейшее впечатление артиллерийская подготовка. Она действительно была самой мощной при мне с начала войны. Пехота тоже действовала хорошо, нечего и говорить, и танкисты воевали славно, но артиллерия особенно запечатлелась в памяти. Поэтому я ее и выделил. Я послал эту записку в Москву, просто хотел порадовать Сталина. Сам радовался и его хотел порадовать, что, вот, к 7 ноября мы заняли Киев. Но был удивлен, когда на второй день взял в руки центральную газету и увидел, что моя записка полностью опубликована в "Правде". Потом Сталин, когда я приехал в Москву, прочел мне что-то вроде родительской нотации: "Вот вы послали сюда сообщение шифровкой, по секрету, а мы взяли и опубликовали его". Я: "Товарищ Сталин, кто вам докладывал, что это сообщение было зашифровано? Никакого там шифра вовсе не было. Записка была зачитана по телефону. Мы из Киева передали ее по ВЧ, а Поскребышев записал и доложил вам". Сталин спросил у Поскребышева. Тот подтвердил: "Да, да, товарищ Сталин". Сталин почувствовал, как мне показалось, некоторую неловкость: хотел уколоть меня, что я секретничаю в вещах, которые никакого секрета не содержат, а получился вместо того глупый укор.