Страница 4 из 6
– Каких-каких?
– Таких. Кто душу продал. Уж и не знаю кому – лешему-ли, чёрту-ли…
Мы ещё немного поболтали в том же духе, пока я не понял, что спрашивать-то, собственно говоря, больше и нечего, и придётся мне топать к бабе-яге, если действительно хочу я хоть сколько-нибудь разобраться во всей этой этой баламути. Разбираться, однако, не очень-то и хотелось – слишком всё происходящее смахивало на плохой сон, да и подмоги никакой… Я было заикнулся Аделаиде Ивановне, что мол, неплохо бы было позвонить куда-нибудь, посоветоваться с товарищами, на что она тут же железным голосом ответила, что лишний шум им только во вред, что они с Машкой от всех своих слов откажутся и вообще окажусь я в дурдоме – куда мне и дорога, если я не тот.
Я вздохнул. Молвил устало:
– А теперь конкретно и без лирики: что вам от меня надо?
Всё с теми же стальными нотками в голосе русалка отчеканила:
– Лешего надо вернуть в прежнее его докисельное состояние. И добыть рецепт этого самого киселя. Для нас.
– Для кого это – для вас? – зачем-то переспросил я. Ох, не в своей я всё-таки был тарелке, не в своей.
– Как это для кого? – недобро прищурилась хвостатая администраторша. – Для нас Машкой, разумеется.
– А соблазна не будет свои порядки начать устанавливать?
Увидев на лице Аделаиды Ивановны готовность немедленно обидеться, я предостерегающе поднял руку.
– Ладно, ладно. Шучу я, шучу. Когда тронемся-то?
Тронулись почти сразу. Машка на прощание ещё о чём-то пошепталась с Аделаидой Ивановой, но мне уже было на это наплевать. Кота на дубе не было, что немного меня расстроило – я хотел было напомнить ему про роту нетрезвых товарищей. Как бы-то не было, солнце было высоко, идти, как сказала Машка – недалеко, но все ноги обобьёшь; и я потопал навстречу своей судьбе.
Глава 3
Дорога и в самом деле оказалась разухабистой: переплетённые корни как будто специально лезли под ноги, еловые лапы ежово скользили по лицу, солнечный луч, бьющий в просветах по глазам и золотящий липнувшую к телу паутину, только усиливал и без того разительный контраст между чащобой и остальным миром. Мы обошли стороной бивак богатырей, чтобы не попасть в поле зрения гулких хмельных голосов, и некоторое время кружили по болоту, под безрадостное кваканье лягушек. Машка давала мне последние инструкции: ни в коем случае не называть своего настоящего имени («от сглазу»), ничего не пить и уж точно не есть («здоровее буду»), ни о чём не расспрашивать (мол, умников бабка на своём нескончаемом веку повидала немало). Наконец пришли. Избушка, заботливо прикрытая лапами двух сросшихся здоровенных елей, с почти полностью спрятанными под зелёным мхом куриными ногами, воображение не впечатляла. Но вот облик её обитателя, вышедшего на порог посмотреть, кого это там несёт, напрочь разбивал все стереотипы, заботливо выпестованные в своё время в гримёрке «Мосфильма». Нет – и космы седых спутанных волос, и костистое сморщенное личико с носом-крючком, и груда тряпья на высохшем тельце – были те же, что и в моём далёком детстве (бабка явно использовала киселёк не для омоложения, имидж есть имидж, нечего зря народ дурачить), но вот глаза… Они смотрели на меня безудержной синевой, радостные и недоумённые одновременно; а когда старуха сощурила один, как будто подмигнула, я не выдержал и заулыбался во весь рот. Машка толкнула меня локтем в бок и шепнула в ухо:
– Чё лыбишься? Не её это глаза. Кто-то слепой по миру бродит…
Мурашки побежали у меня по спине. «Душу прячет… Вот это гримёр так гримёр»
Бабуля заговорила первой, противным старческим голоском, но смачненько так:
– Машка, ты кого это привела? Как звать-величать молодца?
– Семёном звать, – чинно ответствовал я вместо Машки.
– Сенькой, значит… – Бабка без всякого стеснения зыркала по мне синевой. – Ну заходи в дом, Сеня, чё на пороге-то стоять. А ты, Машка, иди. Иди, кому говорю! Без тебя разберёмся, что это за гость такой.
Поднявшись по толстенным, явно дубовым, ступеням, я очутился в избе. Сразу бросились в глаза русская печь с большущим окном, выскобленный стол с лавкой, кованный сундук с витиеватой позолотой, закрытый на амбарный замок. Метла и ступа опрятно стояли в углу. Чистота в избе вообще была на грани аматофобии.
Яга усадила меня за стол, на который шустро поставила глиняные кувшин и кружку.
– Испей кваску с дороги, мил-человек, умаялся небось… – ворковала она вроде как радушно, но не менее противно, после чего уселась рядышком на лавку и уставилась мне куда-то в висок переносицу. Я тут же чихнул. «Они с котом там сговорились, что ли?»
Побуравив меня взглядом, старуха вздохнула и проговорила:
– Ты пей квасок-то, пей… Али брезгуешь?
После Машкиных наставлений пить не хотелось, но вцепившаяся в меня вялость не позволила придумать что-либо путное для отказа. Квас, однако, и в самом деле оказался отменный, холодно-бодрящий, с лёгкой кислинкой, – я пил и всё никак не мог оторваться, пока наконец не осилил изрядных размеров кружку. Когда же я перевёл взгляд на хозяйку, намереваясь искренне её поблагодарить, то сразу понял, что никаких благодарностей не требуется. Исподлобья свой чёрно-синий грозовой взгляд на меня уставил детина в форме сержанта НКВД. Не дав опомниться, детина заорал дурным визгливым голосом:
– Как тебя звать, с-сука? – после чего на мою голову обрушилась увесистая оплеуха, сбила меня на пол и оставила там беспомощного. Надо мной завис здоровенный кулак, и тот же дурной голос проверещал:
– Отвечать, когда спрашивают, падла!
Я закрыл глаза, надеясь умереть сразу, но в место зубодробящего удара к опухшей щеке прикоснулась узкая холодная ладонь, и ласковый девичий голос скороговоркой полился мне в уши:
– Ну что ты, что ты? Видишь, уже совсем-совсем не больно, ни капельки не больно…
Явственно я ощутил, как спадает опухоль на лице и перестает шуметь голова. Открыв глаза, я увидел склонившуюся над собой девушку с необыкновенной красоты небесными глазами, в одной полотняной сорочке; приподнявшись, я попытался охватить её руками и прижать к себе, но она увернулась и сильно толкнула руками в грудь. Больно ударившись затылком о пол, я на какое-то время отключился. Когда же сознание вернулось и я вновь смог обрести визуальный контакт с происходящей вокруг меня чертовщиной, то надо мной уже склонилось аскетическое лицо узника подземелья с пронзительным взглядом, и я услышал вкрадчивый шёпоток:
– Женщин любишь? Ну а золото, золото?!
«Кащей…» И я без раздумий выдохнул в ответ:
– Люблю… Люблю!
– Тогда возьми! —в полный голос, надсадно протрубил искуситель.
Тут же по невидимому повиновению властной руки моему взору предстал беззаботно булькающий горшочек в окне печи. По его бокам стекало что-то жёлтое. Медленно я встал, медленно подошёл к печи и медленно протянул руки к горшочку. Я и не думал, что способен на такое, но в тот момент за меня рассуждал кто-то другой. На сцене происходило сюрреальное действо с моим непосредственным участием, и мне нельзя было испортить роль. Сначала мне показалась, что боль в ладонях просто нестерпима, но тут я осознал, что горшочек-то совсем холодный. «Фокусники, мать вашу…» Пот всё-таки лил по мне ручьём.
Когда я обернулся, кащей уже исчез. Бабуля стояла, скрестив руки на груди, обволакивала меня синевой и бормотала:
– Женщин любишь, золото любишь… Есть в тебе силушка-то, есть – да против лешего одно не совладаешь, и себя, и душу потеряешь…
Заметив, что чешет стихами, яга захихикала.
Тут в дверь сильно постучали, судя по звуку – ногой, и настроение у бабки резко сменилось прямо на противоположное.
– Принесла, нелёгкая, заступничков… – проклекотала она.
Дверь распахнулась сама, и в избу зашли два колоритных персонажа: оба высокие, бородатые, в кольчугах на голое тело, со спутанными залежалыми волосами и босыми сурового оттенка ногами. У одного меч висел слева, у другого – справа. Правша выглядел постарше, он и забасил первым, обращаясь к хозяйке: