К судьбе лицом

По божественной дороге. Из подземелий – на Олимп.

Невидимками.

* * *

Мрамор коридоров осторожно скользнул под ноги. Светильники с высоты струили приглушенное, томное светло – все равно слишком яркое. Олимп в последнее время был уж слишком сияющим.

Как двенадцать тронов, возвышающихся в зале.

– Пусто, – скорее почувствовал, чем услышал я над ухом. Потом Гермес отпустил мое плечо. Будто недоумевал: чьим недосмотром нас занесло в главный олимпийский зал? Моим? Его?

Тянуло ароматом дорогих благовоний и немного – густого, сладкого вина.

В необозримой чаше, кованной Гефестом из белого серебра, расстилались туманы. Раньше, когда богам нужно было посмотреть, как дела у смертных, они брали колесницу и спускались на землю. Теперь вот собираются в зале и с мудрым видом зрят в чашу.

Между туманами блеснул уголок синевы. Робкий луч торопливо погладил подлокотник центрального трона, потом убоялся, стек к подножию. Да уж, как тут не устрашиться: подлокотники – орлиные головы, за спиной сидящего будто распростерлись крылья, между ними – две скрещенные лабриссы. И молния в центре.

Не помню я этого трона. После боя с Тифоном Зевс меня в пиршественный зал потащил, не сюда. В воспоминаниях жены я троны не рассматривал.

А последний трон Громовержца, который я видел своими глазами, был простым креслом из золота. Искусно кованным, конечно, но и только. Младший еще на нем норовил то колчан пристроить, то плащ забыть, Гера на него все шикала…

Ни плащей, ни колчанов на нынешнем престоле не было. На серебряной подставке по правую руку торчал здоровенный рог, увитый зеленью и тоже окованный золотом. Рядом приткнулись два пифоса, пузатых и важных, как даматы[1] на совете у басилевса. На ближнем лежит ковшик – смертным на голову божественные дары лить, небось. Две серебряные скамьи – для Силы и Зависти – по обе стороны трона.

Тартарские врата могу поставить, что Зел-Зависть сидит по правую руку – там, где воздвигся трон Посейдона. На возвышении пониже – так, чтобы смотреть на Громовержца из почтительной позы. И трон сам пониже, подлокотники в виде лошадиных морд, зубы у лошадей почему-то оскалены в хохоте. Спина-раковина по краю отделана дельфинами. Безвкусица.

Понимаю, почему брат захотел перебраться, куда повыше. Может, если я бы долгие годы сидел на Олимпе и смотрел на Зевса снизу вверх…

– Владыка?

Гермес стоял у своего трона – легкого, трепещущего крыльями с подлокотников. То есть, не трепещут, просто искусно сделаны. Зато змеи на жезле у племянника извиваются нервно: трогают язычками воздух, нащупывают след невидимки.

– Почему мы здесь? Они же не придут сюда?

– Придут. Рано или поздно.

Олимпийские мысли – в олимпийском зале. У себя в спальне – пропитанной душным сном, с чадящими прозеленью факелами – я бы не смог. А здесь, пока рассматривал символы величия Семьи, вдруг собрался.

– Рано или поздно Посейдон явится, чтобы сесть на трон. Будь спокоен – Жеребец принесется галопом. Примерить седалище на престол. Объявить себя царем. И тогда…

Гермес приглушенно охнул и плюхнулся на собственное кресло.

Аресов трон – из червонного золота, Афины – из белого. Смотрятся друг в друга. Один ощетинился остриями, другой гладок и звонок, увит ветвями оливы. Скромная совка прищурила глаза на самом верху – следит.

Интересно, что сказали бы эти двое, если бы увидели, как на трон отца садится дядюшка? Афина бы не смолчала, эта Жеребца недолюбливает. А вот Арес скорее найдет общий язык с Посейдоном, чем с сестрой.

Артемида, Аполлон – два трона-близнеца, стройных и высокомерных. Только у Мусагета финтифлюшек больше – на то он и Мусагет.

Хотел бы я увидеть его лицо, когда я начну заливать этот зал братской кровью из невидимости. Что-то вякнет вечный спутник-аэд?

– Ты прав, – сказал я негромко, – это – мое крайнее средство. Но дожидаться их здесь мы не будем. Иначе они успеют вывезти Зевса из дворца.

– Вывез…

– Они убрали стражу.

Племянник понятливо кивнул. В зале было слишком пусто. Без почтительных перешептываний. Без толпы харит с распущенными волосами, любовно полирующих золото.

Мелких божков в сияющих доспехах тоже не наблюдалось.

– Значит, ты думаешь, что они этим и занимаются? Убирают стражу?

– Готовят отход. Им нужно вывезти Зевса с Олимпа так, чтобы этого никто не видел. Чтобы не прознали. Не донесли Афине или Аресу.

– Почему ты думаешь, что они уже не…

– Потому что они ждут тебя.

Золотые престолы равнодушно перемигивались – возвышения, с которых вершатся людские судьбы. Одиннадцать пустых, в двенадцатом сжался племянник, следит за незримым дядюшкой, расхаживающим по залу.

– Однажды Жеребец наведался ко мне в гости. Посмотреть мир. Аполлон приходил за этим же. Думаю, они так и не увидели то, что хотели.

Листья, круговерть цветов, буйно свисающие отовсюду плоды – это сидение Деметры, конечно. Вот и колосья кованые. Рядом серебряное кресло пониже – но ни гранатов, ни нарциссов нет в украшениях. Кора говорит, ее мать ненавидит гранаты и нарциссы.

– Они хотели…

– Увидеть Тартар. Великую Пасть. Посейдон видел однажды, но там тогда не было дверей, скованных Гефестом. И они знают, что незамеченными к Тартару не пройдут. Поэтому им нужно что-то, что отвлечет меня. И кто-то, кто знает дорогу к Тартару. Хорошо бы, чтобы он еще умел открывать любые двери.

На подлокотнике из серебра медной змейкой свернулся волос. «Потому что после Зевса матерью овладел Посейдон, – зазвучал в ушах усталый голос жены. – Почему он так хочет все, что принадлежит Громовержцу?».

У решений оскомина, как у самого омерзительного вина, брат. Помнишь, мне такое на Олимпе подавали? Ты решил хотеть все, что принадлежит Зевсу, я решил раздвоить свою нить.

Аид-Владыка посмеется, если ты взберешься на олимпийский престол.

Аид-невидимка запихнет тебя в Тартар, если ты только бросишь взгляд на ту, которая недавно поднялась с серебряного трона.

– В Тартар, – пробормотал племянник. – Они хотят отца… в Тартар?

Я пожал плечами. Не мог же он об этом не догадываться.

– Без тебя они все равно с места не двинутся.

– Аполлон же старался от меня избавиться.

– Мусагет туп. Жеребец тоже умом не блещет. Они исполнители. Не успели тебя задержать, потому что она все это время была рядом с мужем.

Гермес встал. Наверное, честь отдать. Пышному трону слева от места Громовержца. Украшенному золотыми павлиньими перьями. Что там интрига с рождением Геракла – вот заставить под свой авлос танцевать двух богов, сковать собственного мужа…

– Точно, Гера, - обреченно произнес Долий. – И почему я о ней-то не подумал? Что будем делать, Владыка? Мы же не знаем, куда они его засунули. Я обыскал дворец…

– Значит, плохо искал. Ты заглядывал в покои Геры?

– А что ему там делать?!

Правильно. Что делать Громовержцу на женской половине дворца?! У харит, у Мнемозины, у Латоны, – в каких угодно покоях, но чтобы к жене?!

– Понял, - я оставался невидимкой, но племянник смотрел почти на меня. Кивал – будто собрался с головой расстаться. – Значит, я сейчас лечу туда, отыскиваю отца, краду его из-под носа у Геры…

Хихикнул, закатив глаза. Наверняка мечта всей жизни: украсть Громовержца.

– Только они его наверняка усыпили или сковали – ну, ладно, я отомкну цепи…

– Правда? – прошелестел я из невидимости.

Трон Киприды красивее всех: сотканный из золотой паутины, перьев, морской пены, воркующих голубей. Видно, с любовью ковал муженек.

– Неправда, – ответил Гермес и от души пнул трон. Не свой, правда, а Ареса. – Гера, Посейдон, Аполлон… ты мудр, Владыка. Мне не нужны такие враги. Когда они поймут, кто вызволил отца… Но ведь вытаскивать его все равно нужно?

– Зевса найду я. У тебя другая задача.

Трон Афродиты легок, воздушен, парит. А рядом золотая раскоряка пристроилась: приползла из угла поглазеть на красоту. На себя Гефест работы пожалел: сделал добротно, удобно, чтобы искалеченные ноги не болели. Только на украшения не расщедрился, вот и вышло – кресло, ни дать ни взять.