Страница 81 из 102
И на насмешку в моем голосе она не обратила внимания. Медленно отступала назад, пока не наткнулась на кресло.
– Да, то есть, нет… Зевс сказал, что он позволяет мне забирать Адониса на четыре месяца в год, но только если позволишь ты…
– Что?
Тут уже не до усмешек и не до обманов – если, конечно, речь не об обмане слуха.
– Он оставил решение за тобой.
– Что он сказал?!
Владыкам не пристало трясти за плечи гостей, добывая из них ответы, – ну, я и держусь. Не трясу. Стою возле драгоценного трона, только подобрался как перед прыжком, и мир подобрался со мной, и двузубец вновь – единое целое с ладонью…
– Сказал… сказал: «Я даю позволение, но под землей правит мой брат, и там он полновластный хозяин. Решение принимать ему».
Я уселся в кресло – неосознанно приняв судейскую позу. Решение принимать. Мне.
Афродита с безумной надеждой ела глазами: ждала решения – а, да, Адонис этот…
Махнул рукой:
– По слову Громовержца. Забирай.
Киприде, которую на Олимпе, да и на земле полагали легкомысленной и недальновидной, хватило ума не утомлять меня долгими благодарностями.
Внутренним взором я видел, как она, не касаясь земли подошвами сандалий, несется по темным коридорам дворца туда, где ждал ее любимый…
Провожать богиню любви я не стал – найдутся другие заботы. Не кто-нибудь – полновластный хозяин подземного мира. Такой хозяин, что аж Зевс мне указывать опасается!
Еще недавно свысока ухмылялся, а теперь – «решение принимать ему»…
Кому принимать решение? Слабому брату? Раненному Гераклом? Мужу-рогоносцу? Палачу, который только и может, что исполнять уже придуманные казни? Владыке, который не властен даже над своим посланцем?
Зевс великий политик, передо мной он не стал бы расшаркиваться без крайней нужды. А нужда только одна – весть о Флеграх и Гигантах. Ждет меня в союзники на битву? Понял наконец – с чем связался? Гермес говорил: Громовержец неспокоен на Олимпе. Настолько, что и по нимфам шастать перестал. Зато пребывает в тревожной задумчивости – в такой тревожной, что даже позволил Гераклу освободить из пут Прометея. Даже за орла своего выговаривать не стал, сказал: все равно был из потомков Ехидны, туда ему и дорога, птаху подземному.
Нужно бы узнать – насколько неспокоен. Если он вдруг решит сунуться на Флегры…
Очередной зал, из тех, которые я проходил насквозь – одинокой черной иглой в ткани дворца – распахнул двери навстречу. Расплылись по углам испуганные тени – с подобострастными поклонами.
Болотные цветы, которыми тени зачем-то украшали зал, разлетелись по полу. Под сандалией досадливо хрустнул стебелек, остальные молча обратились в пепел при прикосновении.
Для чего здесь вообще эти цветы, в подземном дворце?
Из-за чего – суматоха слуг, торопливость и суетность теней?
И Пеннорожденная унеслась со своим любовником в обнимку. Бежала так, будто боялась с кем-то столкнуться. Не со мной.
С кем-то.
– Царь мой…
Забыл. Не ждал? Не думал? Не хотел помнить?!
Не был готов к тому, что она раньше ушла – и значит, может раньше вернуться.
Медь волос под пальцами обожгла – только что из горна. Окутала нарциссовым ароматом, рассыпала по плечам поздние осенние цветы. Чужеродная сладость сжала горло, взгляд запорошили белые лепестки, слух – горячий шепот.
– Ты не встретил меня… я тревожилась. Снова заботы, да? А почему ты не рассказал, что был на Олимпе? Аполлон мне говорил о том, как тебя ранил Геракл. Я хотела вернуться сразу же, хотя бы на пару дней, но мать… мама поговорила с Аполлоном, выяснила, что он исцелил твою рану. Ни в какую не хотела отпускать. Но я все равно спустилась раньше. Я сделала правильно, царь мой? Ты соскучился?
Медь в глазах разбавилась зеленью. Покрылась налетом от старости… не то. Это ее глаза – это она безбоязненно и с некоторым только удивлением заглядывает в меня.
И в ее взгляде плавают отблески золота. Дальнего солнечного дня, золотой стрелы, которая никогда не сорвалась ни с одной тетивы, но нашла цель лучше, чем любая стрела Эрота.
Стрелы, которая опустилась в бездонные воды черной памяти вместе с моим противником, а теперь вот рвется из вод, снова хищно целится в сердце…
Я отстранил от себя жену, чтобы вглядеться ей в глаза пристальнее: нет, показалось. Никаких стрел, обычная зелень. Заурядная, как трава в верхнем мире.
Глупая, ненужная в подземелье зелень, хранящая в себе того, что не переносит мой мир, а с ним и я – поцелуев солнца.
– Тебя встретили подданные?
– Ну да, Геката, ее мормолики, еще сестры-Горгоны, как обычно, – махнула рукой, весело встряхнула волосами. Не как царица. Не как супруга Владыки. Вообще не как великая богиня – как легкомысленная девчонка. – Они, конечно, тащили меня в пиршественные залы, говорили, что как-то по-особенному украсили их к моему приходу – но ты же знаешь, им просто не терпится попировать и обсудить все олимпийские сплетни. Я сказала: украшения подождут. В конце концов, когда видишь мужа так редко, есть кое-что поважнее пиров…
– Не следовало лишать подданных отпраздновать возвращение Владычицы.
Она, кажется, осеклась, приподняла брови. Потом прыснула, прикрывая рот рукой, прильнула, обдала новой волной нарциссового аромата. Изломала брови домиками:
– Но ведь даже Гера говорит: супружеский долг прежде всего, о царь мой! Правда. Она это повторяет Зевсу каждый раз, как умудряется его застать вместе с какой-нибудь любовницей. Громовержец, кстати, не отпирается: он умеет отдавать долги…
… долг прежде всего. Долг перед миром. Перед самим собой.
Перед дорогой, которую выбрал.
Долг нужно выполнять полностью.
А противника нужно полностью добивать. Ты похоронил его в озере памяти, навесил тяжкий груз собственной глупости и скинул на дно – и забыл при этом, что бог жив, пока в него верят. Пока его помнят.
То, что забыл ты, могут помнить другие.
Владыкам нужно побеждать? Нужно – карать? У тебя то, что нужно победить: частицы памяти о твоем противнике, канувшем в забвение. Есть те, кого придется покарать: пребывающие в наивной уверенности о том, что ты – это все-таки он, хотя бы частично…
Много битв… нет, побед.
Мир вздохнул упоенно и сладостно.
– Пошли, – сказал я, поворачиваясь к жене и кивая в сторону лестницы, туда, где был подъем в гинекей. Пока шел – не слушал ее щебета: иначе разнылись бы виски. Ей придется быть молчаливой. Придется – холодной, потому что двузубец возмущенно обжигает ладонь льдом каждый раз, как она пытается игриво подцепить меня за локоть горячими ладонями. Раньше, в первые годы после свадьбы, она носила алые наряды – ей придется вернуться к ним.
В подземном мире не место весне. Если она приходит сюда – ее приходится убивать.
Было немного досадно: это отнимает время. Выкорчевывать зеленые посевы слишком просто. Убивать весну – не приносит удовольствия: нет ни агонии противника, ни ощущения превосходства…
Все равно как переломить хрупкий стебелек нарцисса.
Но долг есть долг даже для Владык.
В таламе я не стал зажигать светильников. Неторопливо испарил фарос и хитон. Двузубец отставил бережно – ненадолго, долг не занимает много времени, если без фанатизма.
Она притихла и посмотрела с недоумением, когда я кивком указал ей на ложе. Не осмелилась ослушаться: легла, снимая хитон. Пыталась вглядеться в мое лицо со смутной тревогой.
– Аид, постой… что с тобой такое?!
Зевс была прав (он у нас вообще правее всех правых). Когда говорил, передергивая плечами: «В первый раз – азарт завоевателя. Потом – приятные открытия разведчика. После десятого – рутина рудокопа… или с чем там сравнить?»
Посейдон давился хохотом, мелькал налившимися алым щеками. «Ты гляди, как живописует, а?! Нет, чисто как мудрец какой береговую линию описывает! А если больше? Ну, там, не знаю, в сотый раз?!»
«В сотый – долг, – с серьезным видом поднимал палец Зевс. – Так можно только с женой. Ничего нового – но стиснуть зубы и вперед. Будто в сотый раз берешь ту же крепость: стена в руинах – перепрыгнуть можно, из жителей – плюгавая старуха и одноногий рыбак, из трофеев – овца, которая сама от старости околела. Идешь в атаку шагом, каждый холм знакомый, а сам о чем угодно думаешь: об обеде, о дневном отдыхе, о дальних странствиях…»