К судьбе лицом

Тогда я свистнул – и шагнул на свою колесницу.

Четверка явилась вихрем –- словно из ниоткуда, будто опять расступилась земля – и мне не понадобилось их останавливать, чтобы подняться, чтобы перехватить вожжи. Править мне не понадобилось тоже: они слышали, знали, чувствовали…

И им тоже было скучно, я уверен.

Как двузубцу, которым я разил.

Боги не воюют в обороне? Боги не воюют. Как воевать со смертными? С теми, кто падает мертвым, только увидев твои глаза в прорезях хтония – они падали… С тем, кто умирает от ужаса, только увидев, как ты возносишь оплот своей сущности для удара – я мог бы и не бить, просто замахиваться… Как можно воевать с тем, кто видит в тебе бога?

Освободите мне дорогу – те, кто не понимает моего смысла! Моя колесница не дрогнет, проезжая по вашим трупам. Ваша кровь не пачкает моего хитона – это не брызги, это россыпь мелких камешков под копытами скакунов!

Я видел, как обернулась Афина, уже готовая поразить Ареса – и замерла, опустив эгиду, будто увидела что-то более ужасное, чем голова Горгоны. Хтоний ужасал? Вздор: мы были одно, и ужасал – я, и Совоокая поняла, что не заступит мне пути…

Я не убивал – я расчищал себе дорогу. Нудно, с ощущением собственной безнаказанности – только она не пьянила, а была чуть соленой на губах от чужой крови. Я был словно указующим перстом для Таната – только кивнуть, в какую сторону нужно отправляться – и… у Убийцы было много работы по моей милости, в какой-то момент я даже увидел его, с невероятной скоростью и изяществом работающего мечом. Только вот лицо Таната показалось мрачнее и ожесточеннее обычного, и губы, кажется, шевелились…

«Бездарно дерешься…»

Я едва не расхохотался в ответ на это. Дерусь? Дерутся те, кто могут выбирать: поднять меч или нет, кто умеет, а мне не нужно уметь, мне нужно только желать, приказывать, идти к цели всей сущностью своей, всем миром… Зачем уметь? К чему заслоняться щитом, если я для них – бог? Флегетон и Тартар в одном лице, кто осмелится поднять против меня руку?

…у него был странно-знакомый деловитый прищур – и я не мог вспомнить, когда видел его. Лук натянулся не для меня: стрелять в бога? Кронида? Флегетон и Тартар?

Кустистая бровь чуть дрогнула – тетивой.

Заслоняться? Пригнуться? Вздор – боги не воюют в обороне! Это все равно что пытаться попасть во все сонмища теней, которые скитаются по моему миру!

…а через секунду мне пришлось выдергивать отравленную стрелу из своего плеча.

Она прошла насквозь, прошибив броню, словно кожу, и вышла над правой лопаткой – деревянная, гладкая, тяжелая… вызывающе не божественная.

Мой крик пронесся по полю вихрем – валя с ног. Афине не нужно было вступать в поединок с братом: того снесло вместе с остальными. Плечо пекло древним проклятием Крона, яд – черный, лернейский! дочери Ехидны! – разливался, разбавляя ихор – но кричал я не поэтому.

Потому что Геракл, все так же деловито щурясь, накладывал на тетиву вторую.

Гладкую. Деревянную. Отравленную. Не божественную.

И смотрел на меня с человеческой скукой воина, которому приходится выполнять такую работу по сто раз на дню.

Моей четверкой все еще не нужно было править. Она рванула с поля боя сама – оставляя Пилос ратям героя. За мной развернулся Арес, Гера исчезла еще раньше.

Двузубец подрагивал – в такт бешеной скачке, пульсации в горящем плече, ровно стучащему сердцу: смысл, смысл…

Услышал ли кто-нибудь, что в том крике боль смешалась с ликованием от подтвержденной догадки, достигнутой цели, обретенного смысла?

…я оставил за собой право моего удара.

* * *

Плечо сводило от боли: выдергивая стрелу, я разворотил рану, но хуже был Лернейский яд… и ведь все равно я не мог бы спокойно спуститься к себе, не объяснившись с братом.

Гера вознеслась раньше, Ареса я взял на колесницу: у него стрела торчала в ляжке. Предназначенная мне, та самая вторая стрела – еще одним доказательством моей правоты. Племянник рычал и ругался сквозь зубы, и орал, что это все пустяк – подумаешь тоже, стрела. А то, что останется от Геракла, можно будет скормить любимым рыбкам Деметры.

Неистовый смолк, только когда мы остановились у подножия Олимпа.

Оры исчезли от златокованых врат – словно их там и не было. Приведи я с собой Цербера – они б и его впустили, слава – великая вещь…

Впервые за долгие годы я поднялся не таясь, зато мое лицо внушало ужас почище хтония. Юные божества и полубожества, которых в последнее время развелось на Олимпе видимо-невидимо, прятались кто куда, когда я хромал по мощеной белым мрамором дороге, в пыли, грязи и копоти битвы, больше похожий на Гефеста преисподней.

Только вот Гефест в своей кузнице не бывает перемазан еще и ихором.

И кровью.

Чужая кровь и моя – смертная и бессмертная, алая и вспыхивающая божественным светом – смешались на теле, образовали розовые потеки, в которых нет-нет да и проскакивала искра… наверное, так должна выглядеть кровь героев.

Плечо саднило и ныло, и все вокруг уже знали о пропущенной старшем Кронидом стреле, но никто не торопился славить силу и удаль Геракла, пока старший Кронид находился в пределах видимости и слышимости. Я был ранен, а значит – зол, а значит, следовало подождать, пока я и двузубец, на который я опираюсь, скроемся из глаз. А уж потом можно было превозносить Алкида – сперва, конечно, шепотом, потом громче…

Блеск самоцветов, золота и серебра привычно ослепил глаза. Во дворце брата явно прибавилось роскоши с того времени, как я здесь был в последний раз. Кажется, здесь теперь даже сесть не на что – чтобы не обозначить резкое несоответствие уродливого с прекрасным…

Мысленно плюнув, я уселся на низкое кресло, не дожидаясь приглашения брата и глядя на него снизу вверх, как в день нашего знакомства. Пора было заняться делом.

И точно, все занялись делом. Гера уже получила по первое число за преследование обожаемого сына, Аресу посулили Тартар примерно за то же самое (Эниалий насупился и убрался хвастать подвигами, сильно подозреваю, что к Афродите), под конец Громовержец глянул на меня – и осекся.

Я сидел, зажав плечо, из которого сочился благоухающий нектаром ихор, и являл собой с виду точное представление самого себя – каким меня изображали в песнях и сказках.

Взгляни – и до конца дней своих трясись от страха по ночам, вспоминая мое лицо.

– Твой отпрыск осмелился поднять на меня руку!

Награди его чем-нибудь Зевс, я же по глазам вижу – ты этого хочешь. Пошли нектара с амброзией… жену пошли новую, или вот на Олимп возьми – за такие-то заслуги.

– Какова была причина? Ведь не просто так Аид Щедрый Дарами вышел в бой против смертного?

Он был спокоен и даже благодушен. Меня ранил его сын. Всего лишь сын. О равенстве с отцом здесь даже речь не стоит, я не противник своему брату… я не сильный. Я только брат, которому выпал самый неудачный жребий, да еще у меня скверный характер, так что мне можно позволить… даже повысить голос.

– Он оскорбил меня! Проник в мое царство… вывел стража моих врат…

Косой взгляд на Гермеса под потолком: только вспомни, как было дело! На весла, вместо Харона, посажу.

– И разговаривал со мной более чем дерзко.

Громовержец нахмурился, пряча в бороде добродушную улыбку. Глянул на Вестника – так или нет? Тот развел руками: мол, конечно, все по твоей воле… но вот за речи твоего сына я не в ответе.

– Умерь свой гнев, брат, и не сердись на неразумного смертного. Будь моим гостем сегодня. Пеан, наш врачеватель, вылечит твои раны. Омой пыль битвы и пируй вместе с нами под пение муз!

Я молча склонил голову, не меняя выражения лица – все еще разъярен, но не желаю навлекать на себя гнев Зевса…

Пеан – кудрявый, приветливый и с тихой улыбкой (видел я его впервые), проявил мужество и остался на месте при виде моего лица. Даже не перепутал снадобий: молча и с должным почтением изгнал лернейский яд при помощи какой-то припарки, а потом принялся натирать рану нектаром и амброзией.