Голос

Я молча хватаю Соню в охапку и несу в спальню. Она теперь уже довольно тяжеленькая и, пожалуй, великовата, чтобы носить ее на руках, но я все-таки несу, крепко прижимая ее к себе обеими руками.

Соня улыбается мне, когда я укладываю ее в постель, накрываю одеялом и подтыкаю его со всех сторон. Но, как и всегда теперь, никаких историй перед сном, никакой Доры-исследовательницы, никакого медвежонка Пуха, никакого Пятачка, никакого Кролика Питера и его неудачных приключений на грядке с латуком у мистера МакГрегора. Мне становится страшно при мысли о том, что Соня уже научилась воспринимать все это как норму.

Я без слов напеваю ей мелодию колыбельной, где вообще-то говорится о птичках-пересмешниках и козлятах, хотя я очень хорошо помню слова этой песенки, у меня и сейчас стоят перед глазами прелестные картинки из книжки, которую мы с Соней в прежние времена не раз читали.

Патрик застыл в дверях, глядя на нас. Его плечи, когда-то такие широкие и сильные, устало опущены и напоминают перевернутую букву «V»; и на лбу такие же опущенные книзу глубокие морщины. Такое ощущение, словно все в нем обвисло, устремилось вниз.

Глава вторая

Оказавшись в спальне я, как и во все предыдущие ночи, немедленно заворачиваюсь в некое невидимое одеяло из слов, воображаю, будто читаю книгу, разрешая своим глазам сколько угодно скользить в танце по возникающим перед глазами знакомым страницам Шекспира. Но иной раз, подчиняясь пришедшей в голову прихоти, я выбираю Данте, причем в оригинале, наслаждаясь его статичным итальянским. Язык Данте мало изменился за минувшие столетия, однако я сегодня с изумлением обнаруживаю, что порой лишь с трудом пробиваюсь сквозь знакомый, но подзабытый текст – похоже, я и родной язык несколько подзабыла. А интересно, думаю я, каково придется итальянкам, если наши новые порядки когда-нибудь станут международными?

Возможно, итальянки станут еще более активно прибегать к жестикуляции.

Однако шансы на то, что наша болезнь распространится и на заморские территории, не так уж велики. Пока наше телевидение еще не успело стать государственной монополией, а нашим женщинам еще не успели напялить на запястья эти чертовы счетчики, я всегда старалась смотреть разнообразные новостные программы. Аль-Джазира, Би-би-си и даже три канала итальянской общественной телекомпании RAI; да и на других каналах время от времени бывали различные интересные ток-шоу. Патрик, Стивен и я смотрели эти передачи, когда младшие уже спали.

– Неужели мы обязаны это смотреть? – стонал Стивен, развалившись в своем любимом кресле и держа в одной руке миску с попкорном, а в другой – телефон.

А я только прибавляла звук.

– Нет. Не обязаны. Но пока еще можем. – Никто ведь не знал, долго ли еще эти передачи будут доступны. Патрик уже поговаривал о преимуществах кабельного телевидения, хотя и эти телекомпании висели буквально на ниточке. – Кстати, Стивен, такая возможность есть уже далеко не у всех. – Я не стала прибавлять: Вот и радуйся, что у тебя она пока есть.

Хотя радоваться было особенно нечему.

Практически все эти ток-шоу были похожи друг на друга как две капли воды. И день за днем их участники над нами смеялись. Аль-Джазира, например, называла господствующий в нашей стране порядок «новым экстремизмом». У меня это могло бы, пожалуй, вызвать улыбку, но я уже и сама понимала, как много в этом названии правды. А британские политические пандиты только головой качали и думали, явно не желая говорить этого вслух: Ох уж эти сумасшедшие янки! А теперь-то они что творят? Итальянские эксперты, отвечая на вопросы сексапильных интервьюерш – все эти девицы выглядели полуодетыми и чрезмерно размалеванными, – сразу начинали кричать, крутить пальцем у виска и смеяться. Да, они смеялись над нами. Говорили, что нам необходимо расслабиться, а то мы в итоге придем к тому, что наши женщины будут вынуждены носить головные платки и длинные бесформенные юбки. На одном из итальянских каналов показали весьма непристойный скетч о содомии, в котором двое мужчин в пуританской одежде занимались любовью. Неужели жизнь в Соединенных Штатах действительно представлялась им именно такой?

Не знаю. В Италию я в последний раз ездила еще до рождения Сони, а теперь у меня и вовсе нет никакой возможности туда поехать.

Наши загранпаспорта были аннулированы еще до того, как нам запретили говорить.

Тут, пожалуй, следует пояснить: паспорта аннулировали не у всех.

Я выяснила это в связи с самыми что ни на есть насущными обстоятельствами. В декабре я обнаружила, что у Стивена и близнецов истек срок загранпаспортов, и пошла в Интернет скачать заявки на три новых паспорта. Соне, у которой вообще еще не было никаких документов, кроме свидетельства о рождении и книжечки с отметками о сделанных прививках, требовалась иная форма.

Обновить паспорта мальчикам оказалось легко; все было точно так же, как и всегда с документами для Патрика и для меня. Когда же я кликнула заявку на новый паспорт для себя и на паспорт для Сони, то меня отослали на некую страницу, которой я никогда прежде не видела, и там был задан только один-единственный вопрос: Является ли подающий заявку мужчиной или женщиной?

Я глянула на Соню, игравшую с набором разноцветных кубиков на ковре в моем так называемом кабинете, и выбрала квадратик со словом женщина.

– Красный! – крикнула Соня, подняв глаза на экран.

– Да, дорогая, – сказала я. – Это красный цвет. Очень хорошо. А как еще можно сказать?

– Алый!

– Отлично.

И она тут же продолжила сыпать синонимами:

– Малиновый! Вишневый!

– Молодец! Ты все прекрасно поняла, детка. – И я, погладив ее по голове, бросила на ковер еще один набор кубиков. – А теперь попробуй подобрать оттенки синего цвета.

Вновь повернувшись к компьютеру, я поняла, что в самый первый раз Соня имела в виду не кубики; просто она правильно назвала цвет надписи на экране. Слова действительно были написаны ярко-красным. Красным, как гребаная кровь!

Пожалуйста, свяжитесь с нами по телефону, указанному ниже. Или можете написать нам по адресу: applications.state.gov. Спасибо!

Я минимум раз десять пыталась дозвониться по указанному номеру, потом мне это надоело, и я отправила e-mail, но ответа мне пришлось ждать еще дней десять. Точнее, я получила нечто вроде ответа: в полученном мной через полторы недели электронном письме говорилось, что мне нужно посетить местный паспортный стол.

– Могу я вам чем-то помочь, мэм? – осведомился чиновник, когда я нарисовалась перед ним с Сониным свидетельством о рождении в руках.

– Можете, если именно вы занимаетесь оформлением загранпаспортов. – И я просунула все необходимые документы в щель под щитком из плексигласа.

Чиновник – на вид ему вряд ли было больше девятнадцати – тут же их схватил и попросил меня подождать.

– Ой, – торопливо сказал он, почти сразу вернувшись обратно, – мне же еще и ваш паспорт нужен. На минутку. Просто чтобы копию сделать.

Затем мне сказали, что Сонин паспорт будет готов лишь через несколько недель. Но так и не сообщили, что мой собственный паспорт уже недействителен.

Это я выяснила значительно позже. А Соня никакого паспорта так и не получила.

В самом начале кое-кому еще удавалось выбраться. Некоторые попросту переходили через канадскую границу; другие на лодках добирались до Кубы, Мексики, островов. Однако власти довольно быстро установили повсюду пункты проверки, ну а стена, отделявшая Южную Калифорнию, Аризону, Нью-Мексико и Техас от Мексики, уже и так была давно построена, так что исход населения вскоре практически прекратился.

– Мы не можем допустить, чтобы наши граждане, наши матери и отцы, целиком наши семьи бежали за границу, – заявил президент в одном из своих первых обращений к народу.

Я и сейчас думаю, что и мы вполне успели бы сбежать, если бы мы с Патриком были только вдвоем. Но когда у вас четверо детей и младшая девочка еще совсем не понимает, что при виде пограничников нельзя вертеться в автомобильном креслице и радостно щебетать «Канада!»… – нет, теперь это оказалось совершенно невозможно.