Голос

– Но вы же хотите, чтобы я вам помогла?

– Вы наш ведущий эксперт, доктор Макклеллан. – Преподобный Карл то ли подошел на шаг, то ли просто наклонился, опершись о кофейный столик, но его лицо – сплошные резкие линии – вдруг оказалось совсем рядом с моим лицом, буквально в паре дюймов от него. В нем явственно чувствуется нечто злое, враждебное, и все же, надо признаться, он по-прежнему весьма недурен собой. Пиджак свой он так и не снял, несмотря на жару, но и под пиджаком чувствуется, какое крепкое, тренированное у него тело. А ведь многие женщины – особенно такие, как Оливия Кинг, – думаю я, наверняка тайно в него влюблены.

Искушение поправить его и подсказать, что использование настоящего времени в данном случае совершенно неуместно, слишком велико, чтобы перед ним устоять, и я говорю:

– Была, преподобный отец. Я была ведущим экспертом. И вряд ли должна напоминать вам, что весь последний год была отлучена от работы.

Преподобный Карл никак на мое ядовитое замечание не реагирует и снова усаживается поудобней, сложив руки перед собой так, что его длинные пальцы образуют идеальный равнобедренный треугольник. Может, он специально упражняется в этом перед зеркалом?

– Что ж, именно поэтому мы вас сегодня и навестили. – Он делает многозначительную паузу – он и во время своих телевизионных проповедей очень любит прибегать к подобному театральному эффекту, что, на мой взгляд, является несколько избыточным и даже каким-то суетным.

Но я уже знаю, что он собирается сказать дальше, и перемещаю свой взгляд сперва на Патрика, а затем и на остальных людей, заполнивших нашу гостиную.

– Доктор Макклеллан, – торжественно произносит преподобный Карл, – мы бы хотели, чтобы вы присоединились к нашей команде.

Глава двенадцатая

К нашей команде.

Сто ответов кипят, пузырятся в моей душе, и девяносто девять из них означают отставку – или даже что-то хуже – для Патрика. Но я не чувствую ни малейшей заинтересованности, ничего хотя бы близкого к желанию немедленно взяться за работу, я даже слов подходящих не могу найти, чтобы как-то завуалировать это мое нежелание. А вместо радостного возбуждения при мысли о своих заброшенных исследованиях я испытываю где-то глубоко внутри сильную боль, словно преподобный Карл пользуется не словами, а острыми когтями, которые и вонзает в меня с сатанинским сладострастием. Возможно, в данный момент я им действительно очень нужна, однако их потребность в моих услугах отнюдь не равносильна моему собственному желанию. И потом, я попросту никому из этих людей не верю.

– А выбор у меня есть? – спрашиваю я. Этот вопрос кажется мне достаточно безопасным.

Преподобный Карл расцепляет свои пальцы, разделяет ладони и возносит руки в своем знаменитом жесте молящегося святого. Я неоднократно видела этот жест по телевизору, когда Карл о чем-то просил: о помощи, о том, чтобы среди его паствы появилось как можно больше Истинных Женщин, Истинных Мужчин, Истинных Семейств, или же просто о сборе денежных средств. Но сейчас мне его воздетые в молитвенном жесте руки кажутся похожими на тиски, и тиски эти готовы так сдавить меня, что я попросту взорвусь.

– Разумеется, есть, – говорит он, и голос его звучит как-то чересчур великодушно, с этакой фальшивой добротой. – Я понимаю, какие чувства вы сейчас, должно быть, испытываете, как трудно будет вам оставить свой дом и детей, как непривычно будет вновь оказаться в беличьем колесе трудовых забот… – Он делает вид, будто подыскивает нужные слова, а на самом деле обшаривает глазами мой дом, где, как всегда, царит беспорядок: три пары моих туфель так и валяются там, где я их сбросила с ног еще на прошлой неделе; подоконники покрыты слоем пыли; прямо под ногами у Карла на ковре расплылось старое пятно от пролитого кофе.

Асом домоводства я никогда не была.

А он продолжает:

– Мы побеседовали и с другим ученым, доктором Кван, на тот случай, если нам потребуется ее поддержка. Вы, я полагаю, знаете доктора Кван?

– Да, конечно.

Лин Кван возглавляет наш отдел. Точнее – возглавляла, пока ее не убрали, заменив первым попавшимся мужчиной. И сейчас можно даже не спрашивать, почему они не обратились за помощью именно к нему – если Лин уперлась, то этому типу, а я хорошо его знаю, моментально обрежут все фонды после первого же неудачного эксперимента. Ведь он абсолютно ни на что не годен.

– Итак, – говорит преподобный Карл, – у вас два варианта. – Руки он теперь опустил и на меня больше не смотрит. Зато он пристально смотрит на тот стальной наручник, который Томас вот уже минут двадцать держит наготове. – Выбирайте: либо вы создаете новую лабораторию, заново начинаете свои исследования и продолжаете двигаться вперед, либо…

– Либо? – спрашиваю я, глядя Патрику прямо в глаза.

– Либо все снова вернется к привычному для вас положению вещей. Не сомневаюсь, ваша семья этому только обрадуется. – Говоря это, он тоже смотрит исключительно на Патрика, словно пытаясь понять, какова будет реакция моего мужа.

Господи, думаю я, да разве мы успели за этот год хоть как-то привыкнуть к установившемуся порядку! И тут меня осеняет: а ведь Карл Корбин, пожалуй, и в самом деле верит в то, что проповедует. Раньше мне казалось, что он соткал эту паутину, это Движение Истинных, исключительно из женоненавистнических соображений, желая возродить викторианский культ семейных ценностей и удержать женщин от какого бы то ни было участия в общественной жизни. В какой-то степени мне даже хочется, чтобы это мое предположение оказалось правдой; это было бы не так подло, как нынешняя альтернатива.

Собственно, первым, кто открыл мне глаза, был Стивен; это произошло года два назад, воскресным утром.

– Ну что ты, мам, это же вроде как наша традиция. Как в старые времена.

– В старые? Это в какие же «старые»? Ты имеешь в виду Древнюю Грецию? Шумер? Вавилон?

Стивен насыпал в плошку вторую порцию хлопьев, порезал два банана, вмешал их туда и хорошенько залил все это молоком. Глядя на это, я подумала: к пятнадцатилетию Сэма и Лео мне придется купить фьючерсы в «Чириос».

– Ну да. Это ведь у греков возникла мысль об отделении сферы общественной от сферы личной, но корнями-то эта идея уходит в куда более древние времена. Вспомни первобытно-общинный строй, когда люди занимались охотой и собирательством. Мы чисто биологически приспособлены для разных вещей.

– Мы? – переспросила я.

– Мужчины и женщины, мам. – Он перестал хрустеть хлопьями и продемонстрировал мне свою согнутую в локте правую руку. – Видишь? У тебя таких мускулов не будет, даже если ты каждый день в течение целого года станешь в спортзале потеть. – Он, должно быть, понял по моему лицу, что этот довод меня ни капельки не убедил, и несколько сменил направление. – Я не хочу сказать, что ты вообще слабая. Просто ты другая, чем я.

Господи.

Я ткнула пальцем себе в висок.

– Видишь эту голову, деточка? Может быть, если ты поучишься хорошенько еще лет десять, то и твои мозги разовьются примерно до того же уровня. А может, и нет. И возможность подобного развития интеллекта не имеет, черт побери, ни малейшего отношения к гендерным различиям. – Я почувствовала, что мой голос начинает звенеть от гнева.

– Успокойся, мам.

– Не смей говорить мне «успокойся»!

– У тебя уже чуть ли не истерика начинается. Я ведь только сказал, что есть определенный биологический смысл в том, чтобы женщины занимались одним, а мужчины – другим. Ну, например, ты вот отличный университетский преподаватель, но ведь ты, должно быть, и часа не продержишься, если тебе, скажем, придется все время канавы копать.

Вот оно.

– Я ученый, Стивен, а не воспитательница детского сада. И никакая истерика у меня не начинается.

Ну, пожалуй, истерика-то была очень близка.

Во всяком случае, руки у меня здорово дрожали, когда я наливала себе вторую чашку кофе.

Но Стивену все еще было мало. Он вытащил свой учебник для этого подготовительного курса по религиоведению – религиозному бредоведению 101 или как он там называется – и начал зачитывать: