Страница 1 из 18
Станислав Федотов
Волны Русского океана
Знак информационной продукции 12+
© Федотов С. П., 2018
© ООО «Издательство «Вече», 2018
Novae occasiones[1]
Глава 1
Январь 1781 года
20 января, сразу после Богоявления, Григорий Иванович Шелихов заехал к своему компаньону, Ивану Илларионовичу Голикову, поздравить с именинами.
Голиков встретил друга сердешного с распростертыми объятиями, даже не дал скинуть песцовую шубу с собольим воротником:
– Григорий Иваныч, дорогуша, наконец-то! А то приехал в наш стольный город и глаз не кажешь, ничего не расскажешь!
– Почитай, два года дома не был, сам понимаешь – соскучился, дочку впервой увидал… Теперь все расскажу, Иван Ларионыч, с тем и пришел. А пока прими наши семейные поздравления с днем ангела и скромный подарок. От меня и Наташи! – Шелихов вынул из подмышки что-то плоское угловатое, завернутое в кусок узорчатого китайского шелка.
– Что это? – спросил именинник, принимая подарок. – Ух ты-ы, тяжел, однако!
– А ты разверни, глянь, покуда я разболокаюсь.
– Прошка, прими шубу гостя, – рявкнул хозяин, и тут же возникший словно из ниоткуда кудрявый парнишка в белой рубахе и полосатых плисовых портках подхватил сброшенную Шелиховым зимнюю одежу.
Голиков тем временем сдернул с подарка обертку, повернул его к свету и остолбенел: из богатой рамы красного дерева с резными узорами на него смотрела величавая женщина в императорской короне. Точно такой портрет он видел в приемной губернатора, но тот был большой и написан красками, а этот – много меньше и собран из разноцветных дорогих каменьев, потому и тяжелый.
– Мать честная! – наконец вымолвил Иван Илларионович. – Вот это подарок так подарок! Парсуна самой царицы-матушки!
На глаза сорокапятилетнего купца первой гильдии, который, казалось, отродясь не плакал, навернулись слезы.
– Ну что ты, что ты… – обнял его Шелихов. – Вот уж не думал, не гадал, что так близко к сердцу примешь.
– Да как же не принять, Григорий Иваныч! Ведь благодаря заботе ейной, – Иван Илларионович склонил седую голову перед портретом, – я в нотариусы вышел, а теперь и до городского головы поднялся. – И Голиков благоговейно приложился толстыми губами к портрету государыни.
– Ну, насколько мне известно, в нотариусы ты попал еще при царице Елизавете, согласно Указу Правительствующего Сената, а до курского городского головы поднялся своим умом и усердием…
Разговаривая, они прошли в небольшую гостиную. По пути хозяин что-то шепнул вездесущему Прошке, и в соседней столовой зале засуетились, забренчали посудой. Иркутский домик Ивана Илларионовича был невелик, служил лишь для наездов по делам в этот далекий от родного Курска город, но в нем имелось все необходимое для проживания и приема небольшого количества гостей или посетителей – гостиная, столовая, кабинет, спальня, ну и, естественно, кухня, прихожая, веранда да широкий двор с хозяйственными постройками и просторной конюшней, в которой хрумкала сеном и овсом любимая тройка Голикова. Владея винными откупами в обеих столицах и Тобольске, а теперь еще и занимаясь, вместе со своим бывшим (правда, давненько бывшим, еще в Курске) приказчиком Шелиховым, пушным промыслом на островах Восточного океана, Иван Илларионович всюду выезжал по делам на своих серых в яблоках – двух кобылках и жеребце. Домик и хозяйство обихаживали экономка Агафья, кухарка Лукерья, конюх Фома да «казачок» Прошка. Все местные, все наемные, все усердно-безупречные. По крайней мере, при хозяине.
Семья Ивана Илларионовича, жена и трое детей, постоянно жила в Курске; Шелихов же, будучи сам из Рыльска, полностью уйдя в промысел морского зверя, поселился в Иркутске основательно, с юной женой, внучкой купца-старовера Никифора Трапезникова. Тринадцатилетняя красавица Наташа Кошелева с первого взгляда влюбилась в статного молодого приказчика иркутских предпринимателей Лебедевых. Да и сам Григорий оказался не промах: быстро понял, как завоевать доверие миллионщика Трапезникова – легко, не церемонясь, положил на себя крест двоеперстием[2]. Но не только это «подкупило» старого людознатца Никифора – разглядел он в Шелихове недюжинный ум и хозяйственную хватку и, кроме немалого приданого за любимой внучкой, отписал зятю хороший куш из наследства.
– А чего ж подъехал один, без Натальи Алексевны? – с легким упреком спросил Иван Илларионович.
– Да Анечка малость приболела, а ты же знаешь, как она над дочкой трясется. Так что – не обессудь, дорогой мой заединщик.
– Ну ничё, ничё, Бог даст – все образуется, еще увидимся, почеломкаемся.
– А ты взавтре пожалуй к нам, на мои именины, вот и увидитесь. Да и Анечку тож. Ей же годок через неделю.
– Уже годок! – Иван Илларионович взмахнул руками столь энергично, что прошитая сединой окладистая борода плеснулась волной. – От, времечко-журавель! Летит!
– Ну какой журавель? – усмехнулся Шелихов. – Журавель по весне в одну сторону летит, осенью – в другую. А время – лишь к старости тянет.
– Иван Ларионыч, Григорий Иваныч, прошу к столу. – В дверях столовой залы появилась экономка Агафья, статная краснощекая молодуха в капоте, отделанном кружевами и цветными лентами, с кикой на черных как смоль волосах.
Компаньоны прошли за накрытый на два прибора стол, уставленный блюдами с закусками, штофами с настойками и наливками и прочей мелочью – хрустальными плошками с хреном и горчицей, мороженой клюквой и брусникой, с грибками – солеными да маринованными, с орляком[3] тушеным да колбóй[4] квашеной. Посреди главенствовала плетеная хлебница с крупно нарезанными ломтями недавно испеченного, духмяного ситного хлеба.
– Агафья, садись с нами, – пригласил Иван Илларионович. – Укрась наш суровый мужеский обед своими женскими прелестями.
– Уж вы скажете, Иван Ларионыч, – засмущалась экономка, однако живенько принесла еще один прибор и устроилась на противоположной от хозяина стороне стола.
Голиков разлил всем кедровой настойки, Шелихов поднял свою чарку и встал:
– Сегодня день пророка Иоанна Предтечи, а значит, и день ангела нашего уважаемого хозяина. Я пью твое здоровье, Иван Ларионович, потому как ты в скором времени явишься предтечей нового великого дела.
– Это какого ж дела? – взволновался Голиков. – Чтой-то я не ведаю…
– Выпьем, закусим, и я все обскажу.
Выпили, хорошо закусили, выпили еще по одной, и Григорий Иванович принялся рассказывать.
Начал с того, что уже несколько лет в компании с якутским купцом Лебедевым-Ласточкиным промышлял морского зверя на Курильских и Алеутских островах, да вот недавно разошелся с ним.
– Это какой же Лебедев-Ласточкин? – перебил Иван Илларионович. – Лебедевых знаю, а Ласточкин… – Он хитро прищурил глаз. – Уж не тот ли, что вдову каку-то порешил да и убег с-под суда?
– Вдову задушила ее племянница, Ласточкина там и рядом не стояло, – немного раздражаясь, сказал Григорий Иванович. – Это же давно известно.
– Ну, не знаю, не знаю, – покачал головой хозяин. – Все едино нехорошо пахнет, а купец с этаким душком – компанейщик ненадежный. Да ты и сам так думаешь, не то с чего бы с ним разошелся.
Оказывается, знал, хитрован, что к чему, все знал.
Шелихов налил себе зеленой пихтовой настойки, выпил, ухнул и закусил соленым груздочком.
– Разошелся я с ним, Иван Ларионыч, с того, что тебя соблазнил на общую компанию. Вот мы с тобой два кораблика снарядили – каков прибыток за два года? Без малого полмильёна чистыми. С Ласточкиным такого не было, потому как много времени теряли, возвращаясь в Охотск на зимовку. А я перезимовал на Лисьих островах и выиграл. Да, померли от скорбута[5] и лихоманки десятка полтора людишек, так они знали, на что шли. Сколь промышленных живота лишается и в море – от крушениев, и на берегу – от хворобы и дикарей! Не счесть! А идут и идут – не остановишь! Потому как поживу чуют. Пожива – она ить навроде как дух кровяной для голодного волка! – Шелихов, как бычок, наклонил крутолобую голову, глянул из-под густых бровей, словно примеряясь, на компаньона. Тот терпеливо ждал, жуя кусок пирога с осетровой вязигой. – И компании промысловые плодятся, аки мухи на убоине, – продолжил Григорий Иванович, – и морского зверя бьют подчистую, не думая о дне завтрашнем. А чего им думать? Нынче добудут, сколь смогут, а до завтрева еще дожить надобно: они ж, компании энти скороспелые, столь же споро и распадаются. Вот и надумал я, Иван Ларионыч, что надо нам с тобой, по-перву, новую компанию сварганить с уговором лет на десять, а то и на пятнадцать, чтоб промышленные знали, что без работы не останутся; дале, по-втору, в местах промысловых ставить зимники, а то и поселения, с избами-огородами, пашнями да стадами, чтоб жить семьями, с детишками, а не набеги устраивать… – Шелихов завелся, глаза его засверкали, пальцы на руках непроизвольно сжимались и разжимались, словно он мял глину, из которой лепил свои мечтания. – Церкви наши православные к небу поднимать, школы открывать – и не токмо лишь для русских, а и для местных. Направлять их в нашу сторону, чтоб земля русская имя прирастала… Ну и промысел вести аккуратно, оставляя приплод зверя на вырост и не пущая чужих на свои места. Хозяевами следовает быть, а не разбойниками!
1
Роман возможностей (лат.).
2
Староверы, или старообрядцы, крестятся двумя перстами, православные – тремя. То есть Шелихов из православия легко перешел в «старую» веру.
3
Орляк – папоротник. Заготавливают и тушат молодые побеги.
4
Колба́ – черемша сибирская, лук победный.
5
Скорбут – цинга.