Страница 5 из 10
– Ой, а вдруг они, ну потомки, живут всё там же, где и предки! Как бы узнать… Только где…
– Подожди, не торопись. Дай подумать. Может, в Союз архитекторов обратиться или в «Политех»? В архив разные люди приходят. Попробую порасспрашивать…
* * *
В декабре 1917 года бывшая работница Тюлевой фабрики, что на Петроградской набережной, а ныне активный деятель партии большевиков сорокалетняя Татьяна Ивановна Булкина принимала участие в передаче национализированной банковской собственности в госбанк. И всё было бы прекрасно, не наткнись она во «Дворянском земельном банке» на ценности семьи Карновских. Собственно ценностей было немного: некоторое количество золотых монет и «барская цацка», как мысленно обозвала Булкина ювелирный шедевр неизвестного мастера. Сначала она аккуратно всё переписала, вложила опись в соответствующую коробку и уже готовилась наложить сургучную печать, но вместо этого снова её открыла. На дне большой коробки лежал небольшой футлярчик, к этому футлярчику и потянулись, как бы сами собой, руки Татьяны Ивановны. Манила её «цацка», хоть убей. Первый раз в жизни честность и принципиальность Булкиной потерпели фиаско. Она быстро схватила брошь, сунула её за пазуху, бросила футляр в коробку и захлопнула крышку. Сдав дела куда следует, она (время было уже позднее, тёмное) отправилась домой, придерживая у груди свой трофей и не зная, что не суждено ей будет донести до дома вожделенный предмет.
Случилось это на Зверинской улице, недалеко от входа в Зоологический сад. Татьяне Ивановне даже показалось вначале, что именно оттуда и выскочили огромные жуткие фигуры в саванах. Всё произошло очень быстро. Фигуры налетели, схватили за грудки, кто-то рванул пальто, что-то треснуло, женщина почувствовала, что падает и увидела только, как «страхолюдины», высоко подпрыгивая, почти мгновенно скрылись за ближайшим углом. Какое-то время она лежала на пустынной улице, боясь пошевелиться, потом с трудом поднялась. Голова кружилась, болели правый бок и плечо. Пальто было разорвано, но осталось на ней, исчезла только чужая брошь.
– Так мне и надо, – с тоской подумала несчастная. – Клин клином вышибается, вор вором губится, – вспомнилась ей старая поговорка. – Но какая ж цацка была, ах какая… «Попрыгунчики» проклятые, а поди ж, от греха уберегли. Вот оно как…
Потом, много позднее после происшествия Булкина вспомнила, что не заменила в коробке опись. Но, то ли ей повезло, то ли брошь, и правда, была заговорённая, никто пропажи не хватился, а сама Булкина осталась жить, мучимая совестью до конца своих дней, поскольку в основе всё-таки была порядочным человеком, просто измученным бедностью и личной неустроенностью. Единственный раз пожалела она, вопреки укорам совести, что драгоценность у неё украли – блокадной зимой сорок первого, когда на такую вещь можно было выменять хоть немного еды. Голодный разум рисовал перед ней картину, как она вдруг, просто на улице или нет, на развалинах разбомблённого дома, находит «цацку». Не крадёт, потому что нет у «цацки» никакого хозяина, а просто подбирает её с земли и продаёт тут же кому-нибудь, не важно кому, кто купит, а полученные деньги тратит на хлеб, настоящий, белый, и картошку, и… Но это была лишь минутная слабость страдающей женщины. Блокаду она пережила и скончалась в возрасте шестидесяти восьми лет восьмого мая сорок пятого года.
* * *
Пока товарищ Булкина приходила в себя на Зверинской улице, напавший на неё «попрыгунчик», она же Сонька Горелая, избавившись от камуфляжа, в укромном месте разглядывала добычу.
– Не, сейчас её не продам, – думала она, – руки греет, подозрительная штука…– «подозрительная штука», действительно, странно поблескивала, манила, притягивала взгляд. – Спрячу пока… и от своих тоже. Хватит им монет да тряпок…
Сонька Горелая, то есть Софья Степановна Горелая (это была её настоящая фамилия, только мало кто об этом знал) девятнадцати лет от роду, вышедшая из городских низов, дурой никогда не была. Необразованной – да, но не дурой, и разбоем занялась не от большой нужды, а по идейным соображениям. Умных слов вроде «экспроприации» она не знала, но была твёрдо убеждена, что у буржуев надо всё отнять. А буржуи – они и после революции буржуи. И работать ей совсем не хотелось, а хотелось красивой жизни. Так легко отнятая у какой-то бабы брошь (по виду бабы никто бы и не подумал, что ей могла принадлежать такая вещь) стала для Соньки своего рода символом вольного, безбедного существования. Спрятав сокровище так, «чтоб и мать родная не догадалась», она полюбила тайно помечтать о счастливом будущем, когда она будет ходить по улицам «вся такая нарядная с блестящими камушками на платье» и все парни будут смотреть ей вслед, а девицы «просто поумирают от зависти». Она совершенно не собиралась всю жизнь принадлежать банде, вот только у буржуев отнимет, по возможности, больше добра – и всё, и можно… Дальше этого «и можно» додумать ей ни разу не удалось.
Однако мечтам не судьба была сбыться. Брошь не только счастья не принесла, но и удачу у разбойницы отобрала. Спустя неделю, попалась Горелая милицейскому патрулю. Спасибо, что не пристрелили на месте, а честь по чести, отдали под суд. Кровавых дел за Сонькой не числилось, наворованное она сдала (почти всё – про брошь и словом не обмолвилась), получила небольшой срок и встала на путь исправления. По выходе на свободу она нанялась кондуктором в трамвайный парк. К тому времени жизнь в стране наладилась. Были позади и военный коммунизм, и НЭП, а новоявленная кондукторша всё никак не могла расстаться с брошью, но уже не из жадности, а из непонятного чувства, что для чего-то она ещё пригодится. А брошь лежала в тайнике в ожидании своего часа.
* * *
На сей раз Настя не стала дожидаться звонка, а решила сама предпринять какие-нибудь более-менее разумные шаги в поисках наследников «архитектурного деда», как она окрестила про себя Карновского-старшего. Хотя по возрасту, он мог бы приходиться ей прапрадедом. Она немного поразмышляла и в ближайший свободный от библиотечных трудов день отправилась в Союз архитекторов, чтобы начать расспросы «о жизни и творчестве» знаменитого соотечественника, прикинувшись студенткой-дипломницей истфака, собирающей материалы по архитектуре (и соответственно архитекторах) модерна и конструктивизма ленинградской области. Так вели её «разумные шаги». Посещавшая в детстве театральную студию, Настя, вполне могла изобразить свою ровесницу-студентку. Она даже собиралась после школы поступать в театральную академию, да жизнь нарушила её планы. Но она лелеяла мечту о высшем образовании.
Войдя в секретариат Союза, Настя вспомнила слова Ирины Сергеевны о том, что в жизни ей везёт. За ближайшим к двери столом сидела её бывшая одноклассница и подруга, девушка с несовременным именем Верочка Попова. В школе её звали именно Верочкой. Тогда она была такой доброй, немного наивной и непосредственной в выражении эмоций, что даже самые гнусные пакостники, которые есть в каждом классе, не могли делать ей гадости. То ли из жалости, то ли из-за бессмысленности действий, не получающих должной реакции. В общем, обидеть эту девочку было невозможно. После окончания школы пути подружек разошлись. И вот надо же, судьба свела их именно тогда, когда Насте была так необходима родственная душа, способная понять её «заскоки». Чудеса случаются на свете и гораздо чаще, чем нам кажется.
Сейчас в комнате находилась немного изменившаяся, уже не настолько наивная, но всё такая же добрая Верочка, которая тоже когда-то не поступила в институт, устроилась секретарствовать (как она выразилась, перекладывать бумажки), да и задержалась на неопределённое время на этом месте. Кроме неё в помещении никого не было.
Легенду о дипломе Настя тут же отодвинула в сторону, однако, и о броши рассказывать ей не хотелось. Глупая история. Быстренько прокрутив в голове все за и против, она пришла к выводу, что правда, даже самая несуразная, всё же лучше. Ложь рано или поздно обязательно вскроется, и будет ужасно стыдно, что обманула такое милое существо, как бывшая одноклассница. Но подкорректировать историю, несомненно, стоило. После приветственных восклицаний она выдала следующее: