Страница 34 из 40
Дом разрушился, поскольку был поспешно построен в начале зимы на промерзшей земле. Четыре известняковых блока служили фундаментом, на который укладывали деревянные брусья. С наступлением весны, когда началась оттепель, четыре каменных блока стали расползаться в разные стороны, и дом распался. Позже тем же днем императрица послала за Екатериной и Петром. Екатерина попросила наградить сержанта, который вынес ее из комнаты. Елизавета смерила ее долгим взглядом и поначалу ничего не ответила.
«Так как ей хотелось преуменьшить опасность, все старались не придавать этому событию особого значения, а некоторые даже не находили ничего опасного в этом; мой страх ей очень не понравился, и она рассердилась на меня; обер-егермейстер плакал и приходил в отчаяние; он говорил, что застрелится из пистолета; вероятно, ему в этом помешали, так как он ничего подобного не сделал, и на следующий день мы возвратились в Петербург».
После эпизода с обрушением дома Екатерина заметила, что императрица постоянно была недовольна ею. Однажды Екатерина вошла в комнату, где находились фрейлины императрицы. Чоглоковой еще не было, и одна из фрейлин прошептала Екатерине на ухо, что ее очернили в глазах императрицы. Через несколько дней во время обеда Елизавета обвинила ее в том, что она все больше и больше входит в долги, заявила, что все ее поступки были сумасбродными, и заметила, что хоть она и считала себя очень умной, никто не разделял ее мнение, поскольку ее глупость являлась очевидной для всех.
Екатерина не захотела мириться с такой оценкой и, забыв о своем обычном почтительном отношении, парировала:
«Я ответила относительно моей глупости, что нельзя меня за это винить, поскольку каждый таков, каким его Бог создал; что же касается долгов, то неудивительно, если они у меня есть, потому что при тридцати тысячах содержания мать, уезжая, оставила мне шестьдесят тысяч рублей долгу, чтобы заплатить за нее. И к сожалению, мне стало известно, что против меня возбуждают императрицу, по отношению к которой я никогда не была неуважительной, непокорной и непочтительной, и чем больше будут за мною наблюдать, тем больше в этом убедятся».
Запрет на несанкционированное общение молодой супружеской пары с внешним миром сохранился, но стал не таким строгим. «Отсюда видно, что значат подобные запрещения, которые никогда во всей строгости не исполняются, поскольку слишком много лиц занято тем, чтобы их нарушать, – писала позже Екатерина. – Все окружавшие нас, до ближайших родственников Чоглоковых, старались уменьшить суровость такого рода политической тюрьмы, в которой пытались нас держать». В действительности родной брат Чоглоковой, граф Гендриков, который приходился также кузеном императрице, «часто вскользь давал мне полезные и необходимые сведения, и другие пользовались им же, чтобы мне их доставлять, чему он всегда поддавался с простодушием честного и благородного человека; он смеялся над глупостями и грубостями своей сестры и своего зятя».
Таким образом, была найдена лазейка в неприступной стене, возведенной Бестужевым, чтобы помешать Екатерине вести корреспонденцию. Ей было запрещено писать личные письма, за нее это делали в Коллегии иностранных дел. Екатерина поняла, насколько строгими были эти предписания, когда узнала, что одного из служащих министерства едва не обвинили в преступлении лишь за то, что она послала ему несколько строк и умоляла вставить их в письмо, которое он сочинял от ее имени для Иоганны. Но были и люди, готовые оказать ей помощь. Летом 1748 года шевалье ди Сакромозо, рыцарь Мальтийского ордена, прибыл в Россию и был тепло принят при дворе. Когда его представили Екатерине, он поцеловал ее руку и незаметно просунул ей в ладонь маленькую записку. «Это от вашей матери», – прошептал он. Екатерина была напугана, опасаясь, что кто-нибудь, особенно стоявшие неподалеку Чоглоковы, мог это заметить. Ей удалось незаметно спрятать записку в перчатку. В своей комнате она обнаружила внутри записки от Сакромозо свернутое письмо от матери. Иоганна справлялась о здоровье Екатерины, писала, что ее волновало молчание дочери и спрашивала о его причине. Екатерина ответила, что ей было запрещено писать кому-либо, однако дела у нее шли хорошо.
В своей записке Сакромозо сообщал Екатерине, что она может послать ответ через итальянского музыканта, который будет представлен на следующем концерте Петра. Следуя указаниям Сакромозо, великая княгиня свернула свой ответ так же, как и письмо матери, и стала ждать случая, чтобы передать его. На концерте она подошла к оркестру и встала позади стула виолончелиста, того самого человека, которого ей описали. Когда виолончелист увидел, что позади его стула стоит великая княгиня, он открыл пошире карман сюртука, словно собираясь достать платок. Екатерина быстро бросила в открытый карман записку и ушла. Никто ничего не заметил. Во время своего пребывания в Санкт-Петербурге Сакромозо передал ей три записки от матери и получил три ее ответа точно таким же образом. Никто об этом не узнал.
20
Летние радости
Чоглоковых назначили помогать Бестужеву в его желании изолировать Екатерину и Петра от внешнего мира, а также представить супругам идеальный пример добродетельного супружеского счастья и плодовитости. В достижении первой своей цели они отчасти преуспели, что же касалось второй, то здесь их ждал сокрушительный провал.
Во время пребывания в Петергофе летом 1748 года Екатерина и Петр, выглядывая из окон, выходящих в сад, часто видели месье и мадам Чоглоковых прогуливающихся от главного дворца на холме до Монплезира – маленького дворца Петра Великого, выстроенного в голландском стиле из красного кирпича и находившегося у самой воды. Именно там предпочитала останавливаться Елизавета. Они быстро выяснили, что регулярные прогулки имели отношение к тайному роману месье Чоглокова с одной из фрейлин Екатерины, Марией Кошелевой, и что молодая женщина забеременела. Чоглоковы теперь оказались на пороге краха, о котором наблюдавшие за ними из дворцовых окон верхнего этажа великий князь и княгиня так страстно мечтали.
Продолжая вести неусыпное наблюдение, как и требовал Бестужев, месье Чоглоков, главный цепной пес при Петре, спал в комнате, находившейся в покоях великого князя. Мадам Чоглокова, которая была на сносях, чувствовала себя одиноко без мужа и попросила Марию Кошелеву спать рядом с ней. Она укладывала девушку к себе в постель или заставляла ее спать на маленькой кровати рядом. Кошелева, по словам Екатерины, была «полной, глупой, неуклюжей девушкой с красивыми светлыми волосами и необычайно белой кожей». Однажды утром месье Чоглоков пришел, чтобы разбудить свою жену, и обнаружил рядом с ней Марию в пеньюаре, ее светлые волосы разметались по подушке, белая кожа беспрепятственно открывалась взору. Жена, никогда не сомневавшаяся в любви мужа, ничего не заметила.
Вскоре Екатерина заболела корью, и перед Чоглоковым открылась долгожданная возможность. Он убедил жену, что ее долгом было оставаться по ночам у постели Екатерины, ухаживать за ней и убеждаться, что врач, фрейлины или кто-либо еще не принесут великой княгине запретных писем. Это предоставило ему достаточно времени для встреч с мадемуазель Кошелевой. Через несколько месяцев мадам Чоглокова родила шестого ребенка, а беременность Марии Кошелевой стала заметна. Как только обо всем сообщили Елизавете, она вызвала ни о чем не подозревающую жену и поставила ее перед фактом супружеской измены. Если мадам Чоглокова пожелает расстаться с мужем, то она, Елизавета, будет довольна, поскольку она с самого начала не одобряла выбора своей двоюродной сестры. В любом случае императрица объявила, что месье Чоглоков не может оставаться под одной крышей с Петром и Екатериной. Его вышлют из дворца, а мадам Чоглокова получит полную свободу.
Сначала мадам Чоглокова, которая все еще любила мужа, не верила в возможность подобной связи и заявляла, что все это клевета. Пока она беседовала с императрицей, допросили Марию Кошелеву. Она во всем призналась. Когда же об этом сообщили Чоглоковой, она вернулась к мужу, задыхаясь от гнева. Чоглоков на коленях молил ее о прощении. Мадам Чоглокова вернулась к императрице, бросилась ей в ноги и сказала, что простила мужа и желала бы остаться с ним ради детей. Она умоляла императрицу не удалять ее супруга от двора, поскольку это станет бесчестием не только для него, но и для нее. Ее горе было таким искренним, что Елизавета смягчила свой гнев. Мадам Чоглоковой разрешили привести мужа, и вместе, на коленях, они умоляли ее простить Чоглокова ради жены и детей. И хотя им удалось умилостивить императрицу, после этого они не смогли сохранить теплые чувства друг к другу: его обман и ее публичное унижение вызвали у Чоглоковой непреодолимое отвращение к мужу, и они оставались вместе лишь ради общего желания сохранить свое положение.