Страница 21 из 31
– А что же по-твоему вечно? – спросил Касторгин, глядя в окно и машинально провожая взглядом вертолет, понесший очередную партию пассажиров через Волгу, в Рождествено.
– Вечно? А вот это движение!
– Какое? – Кирилл Кириллович обернулся на собеседника. Тот, подойдя ближе к окну, из-за спины приятеля тоже смотрел на вертолет.
– Что же вечно? Кроме этого грязного армейского вертолета… – Касторгин криво усмехнулся.
– Если мыслить более общими категориями, то бесконечен дух.
– Мудрено, – подчеркнуто наигранно отозвался Кирилл, – нам бы чего попроще, а?
И он отошел от окна.
«Да, но ведь и дух разрушителен, в своем крайнем выражении – вот фашизм!» – подумал он, но промолчал. Кирилл Кириллович подошел к почти законченному портрету женщины, стоявшему около стола, со всякой всячиной, начиная от разнокалиберных тюбиков с краской, фотографий, открыток и кончая ополовиненной бутылкой конька «Александр».
– Ты хочешь глубже познать себя? – в упор спросил Владислав.
– Да, – с готовностью ответил Касторгин, – пытаюсь это сделать.
– Не трать себя на это, только ушибешься.
– Но я хочу отыскать смысл того, что со мной происходит.
– А найдешь одни сомнения и мучения, это человечество уже проходило, – лаконично констатировал Владислав, – зачем начинать с начала? Поиск смысла – бессмысленен. Ты, брат, дремуч.
– Почему ты всех женщин рисуешь с ясными голубыми глазами, ведь это что-то патологическое – они же разные? – будто не слыша последних слов приятеля, спросил Касторгин.
– Кто? – шутливо переспросил Владислав, – глаза или женщины?
– И то, и другое, – Касторгин явно думал совершенно о другом, и то, что он говорил, было только эхом всего того, что было в нем глубоко спрятано – под обычно внешней непроницаемостью. – Объясни, ведь ты заслуженный художник России, член совета ЮНЕСКО и прочее, а?
– Знаешь, – Владислав растерянно посмотрел на приятеля, – не объясню. Не знаю. Ты первый задаешь мне такой вопрос. Сам я этого не замечал… Может, от того, что моя мастерская на девятом этаже, в небе… – задумчиво попытался догадаться художник.
– Вот видишь, – нарочито наставительно продолжал Кирилл, – вот видишь, такой простой вещи не понимаешь. Значит, не анализируешь, не мыслишь, товарищ великий художник. Надо рисовать не человека, а воздух вокруг него. Без мысли, кто мы?
Но у Владислава были сейчас другие в голове вопросы:
– Кирилл, тебя же знают в области. Сам губернатор от имени Президента Ельцина вручал тебе диплом «Заслуженный изобретатель Российской Федерации».
– Ну и что?
– Сходить надо к кому-нибудь из руководителей администрации. Тебя же найдут, где использовать. Ну погорячился ты…
– Чего-чего ты сказал, повтори, старина?
– Ну, не использовать, конечно, неловко сказал. Но приложить твой опыт есть где.
– Не хочу я ничего. Очухаться мне надо. Отдохнуть хочу. Дайте мне побыть безработным. Может, это моя историческая миссия такая. Я, может, являюсь предметом грандиозного эксперимента, перехода, так сказать, совковой психологии в сегодняшнюю.
– Не дури.
– Что, не дури? Сам же говорил, что полезно бы уходить на пенсию в расцвете сил, чтобы пожить, как следует, пока аппетит к жизни есть, а уж потом, нагулявшись, вкалывать. Вот теперь твоя теория вписывается в практику – на мне.
– Да ну, я серьезно.
– А если серьезно, то тошно стало терпеть дилетантов. Все ведь разваливается, что мы десятилетиями создавали. Я почему положил своему директору завода заявление об уходе? Девяносто процентов, я считаю, успеха зависит от первого руководителя. А наш, нынешний, у меня начальником цеха был совсем недавно и причем не самым лучшим. Теперь же побывал в депутатах и что, семь пядей стало? Так не бывает. Одна шелуха словесная. Не захотел я вместе, заодно с кем-то разваливать завод за кусок хлеба. – И вдруг, без всяких переходов, сощурив свои глубоко посаженные и без того узкие глаза, поведя в сторону художника рысьей головой, сказал: – Кстати, все женщины у тебя лицами на датчанок похожи.
– Это еще как?
– А вот так, грубоватые и серые, невыразительные. Русское – только глаза.
– Послушай, ты всегда такие замечания делаешь, я после тебя бываю немножко не в себе.
Владислав подошел к столу, налил из бутылки.
– Давай выпьем за то, чтобы у тебя все устроилось. По граммульке.
Стаканы с коньяком прозвенели в вечернем воздухе заставленной мастерской натужено и тускло. Владислав невольно вздрогнул, Касторгин усмехнулся. А художник напирал:
– Послушай, есть идея, давай я тебя познакомлю с очень хорошей женщиной, а? Это же выход из твоего чертова тупика. Не заумная, не занудливая. И в разводе. Оживешь, ей-богу, отогреешься. Она растормошит. Какая женщина! А? Хочешь, прямо завтра?
– Нет, не стоит, – спокойно сказал Кирилл Кириллович.
Он не спеша, но сразу, все выпил. Отыскал за бутылкой на столе место для стакана. Сказал лишь для того, чтобы, очевидно, не молчать:
– Закусываем, как всегда, красками?
– Почему «не стоит»? – накатывал свое Владислав.
– Я себя не жалею, мне ее, незнакомую, жалко… Я не готов…
– Да не волнуйся ты, она не из нашей богемной тины.
– Тем более…
Касторгин отошел от стола, явно в поисках предлога, чтобы сменить тему разговора, тронул прикрытый холст:
– А этого я не видел, что это?
– Портрет Высоцкого. – Художник выжидательно из-под мохнатых бровей по-детски чистыми серо-голубыми глазами уперся в Кирилла. – Как?
– Я не буду сходу говорить, ошибусь еще… Это что, заказ?
– Да, в нашу филармонию. Через три дня, 25 января, юбилей Высоцкого – 60 лет. Приедут его мать, сын. Наши местные барды будут выступать. Ты знаешь, ведь Самара первая в свое время в шестьдесят седьмом году дала выступить Высоцкому перед большой публикой во Дворце спорта. Сейчас готовятся назвать одну из улиц его именем, у мэра города это вроде бы все окончательно решено. Высоцкий займет, наконец, свое достойное место на века.
– Где?
– Что где? – не понял Владислав.
– Займет – где? – повторил Кирилл Кириллович.
– Ты что, против этого? – он не ожидал такой реакции. И не до конца понял, всерьез ли она.
– Нет, я просто против канонизации. Он бы сам рассмеялся в лицо, узнав, что из него начинают делать икону. Вот и на портрете у тебя он выглядит чуть не классиком.
– Ну тебя к лешему! Тебе сегодня все не в нюх. Приходи на вечер памяти. Жаль, я все билеты пригласительные, что у меня были, раздал. Да в кассе билеты есть, приходи.
– Да-да, наверное, приду, – пообещал Касторгин, прощаясь на пороге мастерской, – времени у меня теперь хоть взаймы кому давай.
– Подожди! – вдруг окликнул его Владислав.
– Что еще, мэтр? – спросил через плечо Кирилл Кириллович.
– Послушай стихи.
– Твои?
– Нет, не мешай, дай только вспомнить.
Он кисточкой задирижировал у себя перед носом и наконец его мурлыканье вылилось в членораздельную речь:
– Вот, мне не доверяешь, прислушайся к поэту Василию Федорову:
– Ну и что? – простодушно спросил Касторгин.
– Как что?
– Может, он это под мухой сказал, а ты повторяешь.
– Ну ты даешь!
– Иди-иди, допивай коньяк и садись за Омара Хайяма. У него про это лучше сказано…
…На лифте он спускаться не стал. Шагая по лестнице с девятого этажа («Спускаюсь с небес», – отметил он), вновь поймал себя на мысли, что транжирит время, которого у него всегда не хватало.
Мысли, мысли. Они не давали ему покоя.
«Наверное, мы приходим в этот мир, чтобы как-то его сделать лучше, хоть на капельку, наверное, в этом замысел создателя. Но мы путаемся сами, не понимая ни себя, ни мир, и все, что сделано в этой жизни выдающегося. Неужели это все на иррациональном уровне, без понимания, что и как творится по своей сути? Тогда мир, все действо вокруг – это только какие-то пляски у костра, а костер этот – собственное тщеславие. Так ли я мыслю и способен ли я это все понять, если другие отказываются об этом думать, как Владислав?»