Возлюбивший войну

Пролетая над сильно пересеченным побережьем Корнуэлла, я заключил с собой следующий компромисс: я буду участвовать в рейдах и делать все от меня зависящее, чтобы сохранить жизнь моих товарищей до конца смены, но попытаюсь не делать ничего, что способствовало бы смерти.

Мне по-прежнему хотелось переговорить обо всем этом и о многом другом с Дэфни, но каждый раз, как только я начинал мечтать о встрече с ней, меня охватывало тревожное предчувствие, что в наших отношениях что-то изменилось.

Вот почему вначале я не делился своими мыслями даже с ней. В тот вечер я взял ее с собой на организованный Красным Крестом концерт под названием «Шире шаг!», а потом на устроенную экспромтом вечеринку в клубе. Мерроу некоторое время побыл с нами и казался обаятельным. Я отвез Дэфни домой на «джипе», взятом в гараже базы, но из-за позднего времени не решился начать разговор.

Однако на следующий вечер мы приготовили ужин на плитке в нашей комнате в Бертлеке, и я заговорил о том, что не выходило у меня из головы. Дэфни была в каком-то странном настроении, и казалось, чем больше я говорю, тем глубже она уходит в себя. Она прсмирела, побледнела, уныние все сильнее охватывало ее. Возможно, из-за отвратительного настроения у нее появилась синева под глазами – там, где нежная тонкая кожа словно приобретала прозрачность, сквозь нее проступила густая тень, подчеркивая печаль и неподвижность девушки. Ей, видимо, не нравилось то, что я говорил, но, несмотря на все мои старания вызвать ее на откровенность, она ни словом, ни жестом не выразила своего мнения. Мне не оставалось ничего другого, как говорить и говорить о самом себе. Дэфни держалась до крайности непонятно, ее словно томили какие-то предчувствия. Скоро у меня исчезла всякая надежда получить одобрение своим ымслям и чувствам: она сидела, занятая собою и погруженная в мрачное раздумье.

К концу вечера она объявила, что должна возвратиться в Кембридж и поработать для своего бывшего начальника, а в Бертлек попытается снова приехать примерно через неделю.

– Он тебе нравится, да, дорогая? – спросил я, чувствуя, как у меня, будто под тяжестью непосильного груза, опустились руки.

– Он? Какой вздор! Нет, ты ничего не понимаешь!

Она неожиданно бросилась мне на шею, прижала к себе и принялась целовать со страстью, похожей больше на отчаяние.

Тщетно я ломал голову, пытаясь понять, чем навлек на себя ее недовольство.

Никогда еще поток наших чувств не был таким стремительным, могучим и глубоким, как в тот вечер, в минуты нашей физической близости. Самоотреченность Дэфни, ее преданность мне были безграничны.

На следующее утро Дэфни уехала в Кембридж; мы в это время, пользуясь чудесной летней погодой, совершали всей группой очередной тренировочный полет. Старина Целомудренный Уит вдалбливал нам тайны сомкнутого строя. Полет прошел превосходно; наш экипаж, включая и Прайена, вернувшегося в свою щель и, видимо, довольного этим, действовал безупречно, все находились в хорошем настроении, а я к тому же все еще пребывал на седьмом неюе, куда меня вознесла накануне вечером пламенная страсть Дэфни. Вот только Мерроу обращался со мною как-то странно – сухо, официально и несколько настороженно. По заранее заданному маршруту мы облетели большую часть Англии, а когда приземлились, я почувствовал приятную усталость, а которой страх никакой роли не играл.

Девятое августа выдалось не по сезону холодным и облачным. Уже в течение десяти дней мы не вылетали в рейды, что совсем не радовало людей, так как затягивало окончание смены. В полдень мы с Максом Брандтом отправились прогуляться по кольцевой дороге, обегавшей аэродром, толковали о своем желании поскорее закончить смену, причем Макс с беспокойством говорил о том, что ожидает нас дома. Один из приятелей Брандта – бомбардир и «счастливый вояка», откомандированный на инструкторскую работу в Деминг в штате Нью-Мексико, написал ему, что цена военным героям в Штатах – дюжина на пятак, что люди, поддаваясь первому впечатлению, восторженно восклицают: «О, вы пилот бомбардировочной авиации!», а минуту спустя переводят разговор на еду. Но хуже другое, продолжал друг Макса, хуже, что его опыт оказался не нужным ВВС. Начальство в Деминге заявило ему: «Не докучай нам, мы знаем, что делаем, мы занимаем теплые местечки в том самом подразделении, где ты только будешь мешать нам обучать людей так, как мы находим нужным». Все это выводило Макса из себя.

Под бормотание Брандта я стал размышлять, что принесет мне благополучный конец смены, если (как бы не сглзаить!) я до него дотяну. Как сложатся тогда наши отношения с Дэфни?

Занятый своими мыслями, я не заметил, что Макс привел меня на склад боеприпасов. Он уселся верхом на пятисотфунтовую бомбу. Его лицо стало угрюмым, бомбы он называл не иначе как дерьмом. И в то же время, по-моему, он с радостью взялся бы один сбросить все бомбы, сколько бы их ни оказалось.

В ту ночь мне приснился удивительно отчетливый сон, будто я сбрасываю бомбы и будто кто-то сбрасывает бомбы на меня. Это было еще хуже, чем всегда. При самом снисходительном отношении к себе не могу сказать, что компромисс принес мне успокоение.

В три часа утра десятого августа состоялся инструктаж, посвященный рейду на Швайнфурт; это несчастье мы с Мерроу ожидали уже с того момента, как Кудрявый Джоунз тихонько предупредил нас о предварительных планах рейда, и мы осмотрели миниатюрный макет из песка. Во время инструктажа Стив Мэрике говорил, что нам выпала честь первыми так глубоко проникнуть в воздушное пространство Германии. С тяжелым сердцем люди разошлись по самолетам, а вскоре после восьми «джип» с надменной надписью позади «Следуй за мной!» доставил приказ об отмене рейда; мы встретили известие возгласами ликования. И все же, несмотря на чувство облегчения, я вскоре начал сожалеть об отмене вылета, – уж лучше бы пережить весь этот ужас, чем томиться в ожидании; я ведь знал, что если рейд назначен и нас проинструктировали, нам рано или поздно придется лететь, а наша смена подходила к концу, и каждый новый рейд приближал ее окончание. По мере того как шли дни, во мне нарастал суеверный страх перед всем, что было связано со Швайнфуртом, и, услыхав однажды, что Фарр – случайно, по какому-то пустяковому поводу – упомянул о «свином заде», я вспомнил, как перевел слово «Швайнфурт» Кудрявый Джоунз, и резко оборвал Фарра: «Не говори так!», а он повернулся к Брегнани и сказал: «Что ты скажешь, а?! Учитель не любит, когда его детки употребляют нехорошие слова. Учитель хочет вымыть нам ротики водичкой с мылом».

В день отмены рейда мне пришлось пережить и обычное перед вылетом напряжение, и разочарование, особенно неприятное после долгого вынужденного бездействия, – не удивительно, что я чувствовал себя взвинченным и беспокойным и не находил места от всяких тревожных мыслей о Дэфни. Я отправился в Бертлек, лег на нашу кровать с медными спинками, но минут через пять в страхе вскочил, поспешно вернулся в свою комнату на базе и попытался, без особого, правда, успеха, заняться чтением, но только больше испортил себе настроение, потому что вместо слова «семья» мне чудилось «свинья», вместо «вода» – «беда» (как, оказывается, самочувствие человека может влиять на его зрение!), вместо «смерч» – «смерть». Я взялся было за письмо к матери, но обнаружил, что пишу каким-то старческим почерком, и разорвал написанное. Наступило время ленча, и я пошел вместе с другими в переполненный клуб. У военных летчиков игра в кости считается вполне досойным способом пощекотать собственные нервы, и я успел проиграть Бенни Чонгу шесть долларов, когда появился техник-сержант из амбулатории, некто Майглоу, и сказал, что меня хочет видеть доктор Ренделл. Я едва удержался, чтобы не брякнуть, что тоже хочу его повидать.

В какое же время доктор желает меня видеть?

Если можно, в два часа, ответил Майглоу.