Метель в преисподней

Она коснулась моей ладони своими и крепко сжала их, мне до безумия захотелось ей хоть как-то ответить, но я даже не был в силах посмотреть на неё. Не уверен даже, что я был в данный момент собой, поскольку я одновременно лежал на койке и парил рядом с ней, словно бы наблюдая за всем со стороны. Я видел потолок над собой и при этом смотрел на собственное изувеченное тело. Нога в гипсе, плечо перебинтовано, равно как и голова, а на месте левого глаза лежит большая квадратная марлевая повязка. Второй глаз закрыт.

— Ты ведь для этого и позвал меня, — продолжила девушка. — Чтобы я помогла тебе, чтобы защитила, но там ты ушёл прочь, хотя я возражала. Я доверилась тебе, а ты…

Я ожидал, что она сейчас всхлипнет, но она только вздохнула и ещё крепче сжала мою руку.

— Я не могу больше с тобой оставаться, — медленно произнесла она. — Есть… срочные дела, которые я больше не могу откладывать, и для этого мне нужно вернуться. В любом случае, ты знаешь, как со мной связаться, если вдруг что.

Она отпустила мою руку, и я мгновенно ощутил, как в комнате похолодало градусов на пятьдесят, а то и больше. Стало очень холодно и тоскливо.

«Останься, не уходи», — молил я её, но мой рот не шевелился, как бы я того ни желал.

Она кратко и нервно рассмеялась, после чего от смущения прикрыла рот своей ладошкой.

— Знаю, это глупо всё… — сказала она. — Ты ведь даже не узнаешь о том, что я была здесь, я даже не уверена, что ты сейчас меня слышишь, но…

«Слышу!» — крикнул я в пустоту. — «Я здесь».

— Никогда не умела произносить подобных слов… собственно, я и считаю, что все эти сопли с ободряющими словами про то, что всё будет хорошо, никчёмны, ведь нужно помогать не словами, а делом… в общем, вот…

Она наклонилась к моему лицу, и её губы коснулись моих. Я почувствовал всё, что должен был, воображение мне смело подкидывало всё, дорисовывая детали, начиная от мягкости её губ и заканчивая вкусом её помады. Даже несмотря на моё теперешнее состояние, на краткий миг я ощутил себя самым счастливым человеком на земле.

А потом прямо под ухом раздался какой-то противный писк, и Анна, торопливо отпрянув, пробормотала…

— Нет, о чём я только думала… Кто-нибудь! Врача! Кто-ни…

И всё снова оборвалось, оставив меня ни с чем. Оставив меня висеть одного, усталого, измученного, со щемящим от тоски сердцем. Нет ничего хуже этого.

Я не знаю, сколько я уже так провисел в этой пустоте — образы периодически появлялись, сменяя друг друга в абсолютно хаотичном порядке, то исчезали, оставляя меня наедине с моими мыслями и ощущениями. Может быть, прошёл всего лишь час, а может — тысячелетие, не знаю, здесь, по-моему, вообще нет такого понятия, как время. Есть только я и боль. Галлюцинации преследовали меня, словно я им был чего-то должен, наверное, часть собственной души, я пытался от них убежать, но это бесполезно, ведь невозможно убежать от самого себя. И так продолжалось долго, очень долго, до тех пор, пока я не очнулся.

— Пить, — выдохнул я прежде, чем открыл глаза.

Рот полностью высох и ничего не чувствовал, я словно песка наелся.

— Вот.

Кто-то заботливо ткнул мне в губы трубочкой, я ухватился за неё и стал жадно высасывать через неё жидкость, как оказалось — обычную воду, хотя конкретно в данный момент я бы предпочёл чего-нибудь покрепче. Я был жив, но боль никуда не ушла, она просто сменилась с душевной на физическую. Болело у меня многое — голова, рот, горло, лёгкие, левое плечо, живот, желудок, кишки и левое бедро возле колена. Хотя, болезненный крик души всё же остался.

Анна.

Это ты?

Ты здесь, со мной? Это не было одной из галлюцинаций? Ведь там я был в больнице, да и сейчас, похоже, я всё ещё в ней нахожусь — этот запах невозможно перепутать с чем бы то ни было. Пахнет лекарствами, хлоркой, как ни странно формалином и, что уже менее удивительно — смертью. Люди умирают везде, но чаще всего в двух местах — на поле брани в лучах славы, или же абсолютно бесчестно, гадя себе в трусы, в больничной койке. К сожалению, к первой категории я уже не могу себя отнести, но во вторую мне бы попасть тоже не хотелось.

Я открыл глаза, но при этом веки разлепились только на правом — левый как будто суперклеем залепили.

Всё тот же больничный потолок, но уже другой — в моих галлюцинациях он был гладкий и чистый, а этот весь в водных потёках и мелких выщербинках, словно кто-то решил пошутить и приклеить к потолку щебёнку вместо человеческой побелки.

— Всё, — прошептал я.

Связки меня почти не слушались — тоже пересохли, как знаменитое соляное озеро в центре США. Но мой помощник меня услышал и тут же убрал стакан с водой. Я сделал колоссальное усилие и повернул голову вправо, чтобы убедиться, что рядом со мной действительно сидит красивая худая девушка с тёмно-красными, без сомнений крашеными волосами.

— Привет, сын, — сказал папа, когда я посмотрел на него.

Не знаю, что я почувствовал в этот момент, быть может, разочарование и обиду, но в то же время облегчение. Отец был жив-здоров, по крайней мере, внешне, раз уж он не был ни на соседней койке, ни в больничной одежде. Но его лицо… он постарел лет на десять. Неужели я так долго был в коме?

Обе мои руки лихорадочно дёрнулись, послушно выполняя команды глупого мозга, и стали ощупывать меня. На левом плече тоненькая повязка, абсолютно сухая, поперёк всего живота — раза в два толще. Бедро тоже в повязке, но не в гипсе, что странно. А вот голова… Всё как в той галлюцинации — перебинтована, и левый глаз прикрыт толстой квадратной марлевой повязкой.

— Что с моим глазом? — взволнованно прохрипел я. — Что с моим глазом?!

— Да лежи ты, лежи!

Я сам не заметил, как я попытался вскочить — отец тут же мощным движением повалил меня обратно в койку. Насколько я понимаю, провалявшиеся десять лет в коме не могут даже пальцами шевелить, не говоря уже о том, чтобы поднять туловище в вертикальное положение, ведь за такое время все мышцы полностью атрофируются, будучи в абсолютном бездействии. Недаром говорят — овощ. Не хочу быть овощем, уж лучше убейте меня, или дайте мне это сделать самому!

— Что с моим глазом? — уже куда более спокойно прошептал я.

— Да здесь он, — раздалось с другой стороны койки.

Я повернул голову влево и увидел на соседнем месте Пашу с перебинтованной левой половиной тела от плеча и где-то до колена. Между нами была тумбочка, из которой он достал воняющую формалином банку, в которой плавал…

— Убери это!!! — рявкнул папа. — Ты совсем идиот?! Проклятье, смотри, что ты наделал… Чёртов…

Дальнейшее я уже не услышал, поскольку снова провалился в беспамятство.

Когда я очнулся, я на секунду испугался, что я снова галлюцинировал, но затем, повернув голову вправо, увидел отца. Он стоял возле окна и напряжённо и очень внимательно наблюдал за чем-то на улицу, его большой силуэт освещало ржавое закатное солнце. Небо не очистилось, в нём только появился крохотный разрыв, тут же затянувшийся, когда я сфокусировал на нём взгляд, после чего я заметил, что на улице снова идёт снег.

— Проклятая погода, — пробормотал я.

Папа обернулся и, заметив, что я снова в сознании, подошёл к моей койке, присел на стоящий рядом стул и предложил мне воды всё из той же трубочки. Мой рот снова пересох, но уже не настолько, чтобы я вместо языка ощущал во рту у себя наждачную бумагу, а так, как иногда бывает после сна. Я отпил немного, а потом сказал:

— Спасибо. За всё.

Папа задумчиво повертел стакан в руках:

— Это просто вода.

И, пожав плечами, вернул стакан на место.

— Сколько я был в отключке? — спросил я.

Голос слушался меня куда лучше, да и самочувствие было на более высокой планке по сравнению с прошлым разом. Болели только желудок и голова, особенно то место, где должен быть мой глаз.

Я вздрогнул от этой мысли: у меня нет одного глаза. Никогда бы не подумал, что это может со мной случиться.

— Пару дней, — ответил он. — Как ты себя чувствуешь?