Страница 41 из 46
Неопределенность положения Ермолова среди родственников заставила отца его отправить сына в Москву, в университетский благородный пансион, где он и был сдан на руки профессору Ивану Андреевичу Гейму.
Москва была в то время то же самое, что за семьдесят лет до приезда Ермолова, а пожалуй, то же самое, что и теперь: село отставных всякого рода придворных, военных и гражданских лиц. Древняя русская столица, по выражению Алексея Петровича, была гостеприимна и обжорлива. Длинным обедам не было конца, и они бывали так часто, что многие не знали домашних хлопот об этом, не знали других обедов, кроме званых. На таких пирах Москва все критиковала: двор, правительство, бранила прежде всего Петербург, а сама смотрела на него с завистью и соблюдала на обедах чинопочитание более, чем «в австрийских войсках».
Шампанское подавалось гостям только до известного ранга: в одном доме угощали им только превосходительных, в другом, где хозяин был побогаче, этой чести удостаивались чины высокоблагородные и асессорские. Младшие не обижались таким предпочтением и, смотря на шипучее вино, скромно ожидали… производства в чин, дававший право на получение шампанского.
«Москва не годится в главнокомандующие, – говаривал Алексей Петрович, – она перепутает всякое приказание; я никогда не спрашиваю, что говорят в городе, а что врут в городе. Зато московские басни правдивее петербургской правды, как Вальтер Скотт, в своих романах, рисует лучше Средние века, чем многие историки»[251].
Москва всегда была русским городом, в самом обширном значении этого слова. Она была средоточием почти всего аристократического общества русского дворянства. При Екатерине II русское дворянство стало самостоятельною и сильною опорою государства. Гениальная женщина, сумевшая из немки по рождению сделаться в душе русскою императрицею, сумела также внушить и своим подданным горячую любовь к своему отечеству и полную готовность пожертвовать для него всем своим достоянием. Она блистательно и мастерски умела свои успехи и славу сделать общим достоянием славы русского народа, и тем развила народную гордость.
«Блистательное царствование Екатерины, ряд побед, обширные завоевания, значение России во всех делах Европы безгранично развивали нашу народную гордость. Покушение на могущество России всякий считал бы личною для себя обидою».
Эта священная любовь к родине отражалась на всех питомцах Екатерининского века, отражалась и на подрастающем поколении. Русское юношество хотя и было малообразованно, но тем не менее охотно несло свои знания на пользу любимого отечества. Что же касается до образования, то оно, находясь на низкой степени, в последние годы царствования Екатерины приняло еще более ложное направление, от нашествия в Россию иностранцев и в особенности французов, сначала в виде парикмахеров, содержателей модных лавок и увеселительных заведений всякого рода, а потом аббатов и разорившихся дворян, бежавших от революции.
Из всех этих выходцев было немного таких, которых нельзя было назвать шарлатанами или невеждами; но несмотря на то, кому не везло по торговой части, тот брался за воспитание русского юношества и искал места учителя.
«Шарлатаны учили взрослых, – рассказывал впоследствии Ермолов, – выдавая себя за жрецов мистических таинств; невежды учили детей, и все достигали цели, т. е. скоро добывали деньги. Между учителями были такие, которые, стоя перед картою Европы, говорили: Paris, capitale de la France… cherchez, mes enfans![252] – потому что сам наставник не сумел бы сразу ткнуть в него пальцем»[253].
При таких обстоятельствах не успехи и познания определяли окончание воспитания, а возраст молодого питомца. Кто желал прослыть образованным и даже ученым, тот с четырнадцатилетнего возраста садился за энциклопедистов и ограничивался громким заявлением, что прочел Вольтера и Руссо.
Вот в каких условиях к делу воспитания находился молодой Ермолов. Он вынес из него наместническую гордость, неподкупную любовь к родине и взгляд истинно русского человека, каким было тогда дворянство, а гостеприимная Москва сделала его хлебосолом и вместе с тем укоренила в нем критический взгляд, острое слово и едкую насмешку над людьми, стоявшими ниже его по образованию.
С этими качествами Алексей Петрович явился в Петербург в чине сержанта Преображенского полка. Поступив на действительную службу, Ермолов, по своим материальным средствам, не в силах был тянуться за прочими гвардейскими офицерами, державшими экипаж и огромное количество прислуги. Пятнадцатилетний юноша стал искать для себя другого рода службы. Судьба привела первую служебную деятельность Алексея Петровича связать с тем полком, слава которого гремела впоследствии на Кавказе в течение полустолетия. 1 января 1791 г. Ермолов был выпущен капитаном в Нижегородский драгунский полк, шефом которого был граф Самойлов. Ермолов тотчас же отправился в Молдавию, где стоял тогда полк, командиром которого был двадцатилетний родной племянник графа Самойлова, И.Н. Раевский, один из знаменитых деятелей 1812 г.
В бытность свою в полку Алексей Петрович ближе познакомился с артиллериею. При полку находились полковые пушки, имевшие специальное назначение стрелять при осушении бокалов. Раевский, стараясь дать им лучшее назначение, ввел некоторые усовершенствования: переделал лафеты и переменил расчет прислуги. За всем этим Ермолов тщательно следил, и едва только стал привыкать к фронтовой службе, как был вызван опять в Петербург, по случаю назначения его флигель-адъютантом к графу Самойлову.
Петербург снова принял с распростертыми объятиями молодого и красивого адъютанта. Одаренный от природы необыкновенною физическою силою, крепким здоровьем и замечательным ростом, Ермолов своею красивою наружностью обращал на себя внимание многих. Его большая голова, с лежащими в беспорядке волосами, маленькие, но проницательные и быстрые глаза делали его похожим на льва. Взгляд его, в особенности во время гнева, был необыкновенно суров. Горцы говорили впоследствии о Ермолове, что горы дрожат от его гнева, а взор его рассекает как молния.
Острые шутки шестнадцатилетнего юноши, его мнения, часто противоречившие большинству суждений, повторялись как выражения молодого оригинала. Между тем оригинал этот присматривался к окружавшим его лицам. Как человек домашний у графа Самойлова, Алексей Петрович был членом высшего петербургского общества и по утрам слышал откровенные отзывы о тех лицах, которые по вечерам наполняли залу Самойлова.
Смотря на все, так сказать, сверху, Ермолов привык понимать предметы шире и глубже, чем понимали их другие, и эта ширина взгляда дала ему нравственное превосходство над многими. Сознавая свои силы, Ермолов, сделавшись непомерно честолюбив и упрям, стал открыто относиться к некоторым с едким сарказмом, ирониею и насмешками, что и послужило первым шагом нерасположения к нему многих лиц. Остроты, которыми Алексей Петрович осыпал немцев, переходили из уст в уста и, конечно, не нравились многим.
К счастью для самого Ермолова, жажда к занятиям не дозволила ему предаться исключительно праздной светской жизни и удовольствиям. Занятия военными науками привели его в артиллерийскому шляхетному корпусу, обладавшему более других заведений научными средствами. Пожертвовав своим адъютантством, Брюлов просил графа Самойлова о зачислении его в артиллерию. Переименованный в капитаны 2-го бомбардирского батальона, он был, 9 октября 1793 г., зачислен в артиллерийский шляхетный корпус, где и принялся с полным жаром за изучение военных наук.
Восстание в Польше, в следующем году, отозвало его от ученых занятий, и Алексей Петрович торопился на поле брани. Сделав всю кампанию и будучи награжден орденом Св. Георгия за штурм Праги, Ермолов в следующем году был отправлен за границу в Италию, где, прикомандированный к главной квартире австрийского главнокомандующего, был участником войны австрийцев с французами. Едва только он успел вернуться в Россию, как в 1796 г. принял участие в персидском походе графа Валериана Зубова.
251
Сведения об А.П. Ермолове. Статья Ратча. «Арт. журн.», 1861 г., № 11.
252
Париж, столица Франции… Покажите ее, дети! (фр.)
253
«Арт. жури.», 1861 г. № 11.