Либерия

– Нет! Не возьмешь меня! Не хочу помирать – хрипел Лапша, ненадолго проваливался в мутное забытье, и снова приходил в себя, задыхаясь и кашляя.

Долгая зимняя ночь показалась старосте и вовсе бесконечной. Смерть ходила рядом, тыкала своей косой в грудь, щерилась желтым черепом, но забирать его не спешила. Выныривая из очередного беспамятства, Лапша начинал истово молиться. И, видно, Бог все же его услышал.

В избе заметно посветлело, стало не так страшно, и даже боль в груди немного притупилась. Скрипнули половицы в сенях, раздались шаги, и староста с надеждой уставился на дверь. Вошедший в избу Митроха принес с собой морозный дух и запах мокрого овчинного тулупа, от чего у Лапши закружилась голова, и хриплый кашель снова разорвал грудь.

– Эй, а чего это дверь-то нараспашку? – спросил целовальник, стряхивая снег с лохматого треуха. Увидел старосту и всплеснул руками. – Упился! Ты, че, Тихон ополоумел совсем, ты же в Москву нонче собрался?

Митроха подошел ближе, наклонился над приятелем и, увидев заляпанную кровью бороду и пятна на рубахе, запричитал, закудахтал как курица:

– Охти! Что у тебя случилось? Кто это тебя так, Лапша?

– Митроха, – хрипел староста, – помоги… помираю… Всю ночь помирал… Оборотень тут был, все добро свое, стерво, забрал.

– Оборотень! – целовальник шарахнулся к двери, губы его дрожали от страха, а глаза обшаривали избу в поисках оружия.– Он тебя покусал?! Ты, че, теперя тоже того… этого?

Митроха, не отрывая ошалевших глаз от старосты, нашарил рукой дверь и уже готов был выскочить вон, когда его остановил крик Лапши.

– Родненький, не уходи… не бросай меня. Не кусал… зубом не тронул… Вот те, истинный крест! Табуреткой он меня пришиб, верно, всю грудь разворотил… Христом богом молю, не уходи… помоги.

Староста захлебнулся кашлем, разбрызгивая кровь и вытирая катящиеся по щекам слезы.

Митроха с опаской посмотрел на приятеля и осторожно приблизился.

– Табуреткой, говоришь. А не брешишь?

– Не…не, – Лапша, всхлипывая, мотал головой. – Христом Богом… Пресвятой Богородицей клянусь… нет.

– Ну, ладно, – целовальник, видимо, поверил и склонился над старостой. – А че делать-то теперь? За Матреной сбегать? Она, чай, знахарка, какой-нибудь травкой напоит, может, полегчает. Или лучше за попом, чтобы, значит, причастил да исповедовал.

– Не… – испугался Лапша. – Не уходи… одного не оставляй… страшно.

– Дык, я-то чего смогу? Какая от меня польза? Глянь-ко, ты кровью харкаешь, как Митька-пастух, когда его бык на рога поддел.

– Ладно, только ты быстро, а то помру, ведь, без попа и без знахарки… – староста скривился от боли, прикрыл глаза и снова впал в забытье.

– Ништо! Ты живучий. Раз ночью не помер, Бог даст – и теперь не помрешь, – махнул рукой Митроха и выскочил за дверь.

Лапша очнулся от того, что его кто-то тормошил и дергал. Сначала испугался и замахал руками, потом узнал целовальника, который со знахаркой бабкой Матреной пытался перетащить его на лавку. Матрена – здоровенная, плечистая тетка, которую в селе все звали почему-то Телепихой – оттеснила бестолково суетящегося Митроху и, крякнув, в одиночку водрузила Лапшу на лавку.

– Эк, отъелся-то, боров, – проворчала она, переводя дух.

От боли в груди у Лапши потемнело в глазах, он стонал, охал, но терпел.

– Как же тебя угораздило так? – сердито спросила Телепиха. – Чай, поди, спьяну навернулся?

Лапша, хрипло дыша, покивал головой – мол, да, спьяну.

–А Катюха твоя где? – продолжала допрос знахарка. – Опять, что ли, из дому выгнал. Вот тебя, дурья башка, Бог-то и наказал. Была бы жена дома, так давно за мной сбегала.

Староста аж зашипел от злости – пользуется, старая карга, что он без сил, вот и куражится.

– Ты давай лечи, а не проповеди читай. Ишь, будет она мужику указывать, как с бабой жить!

Телепиха обиженно поджала губы, но промолчала и, стащив замаранную рубаху, стала осторожно ощупывать украшенную кровоподтеками грудь Лапши.

– Как же ты так сподобился, ровно бык рогами боднул?– удивленно проворчала бабка.

– Пьяный, говорю, был, на табурет упал, а тот ножками вверх валялся, – прохрипел страдалец.

– С полатей, что ли, упал? – скептически хмыкнула знахарка.

– Почему это, с полатей?

– Да уж больно сильно ударился.

– Ты чего тут докапываешься?! Дознатчица выискалась! Лечи, давай, а не языком балаболь! – разозлился староста и снова закашлялся.

– А ты, Тишка, не ори на меня. Тебе теперя, не то что орать, говорить не след, чтобы грудь не тревожить, – цыкнула Телепиха и, повернувшись к Митрохе, сердито бросила, – А ты не стой столбом – пошарь в избе, найди холстину подлиннее. Печь затопи, да не сильно, так, малый огонь разведи, чтобы воду согреть.

Пока целовальник возился у печи, знахарка ловко перетянула холстиной грудь Лапши, без особого труда ворочая грузное тело. Староста только кряхтел, охал, да ругался матерно. Потом, сморщившись, пил горячий отвар горьких и пряных трав. Телепиха что-то бубнила себе под нос, изредка поминая Христа Спасителя и Богородицу, кропила Лапшу водой из баклажки, вытащенной из своей необъятной сумы. То ли от питья, то ли от заговора, а может от тугой повязки полегчало, боль ушла, и старосту стало клонить в сон.

– Ну, чего, тетка Матрена, – донесся до него голос Митрохи. – За попом-то бежать? Помрет Лапша, али как?

«А ведь помру – не пожалеет никто», – с тоской подумал староста. Мысль о том, что плакать по нему уж точно никто не будет, была горькой, но придала силы, и он зло прохрипел:

– Не помру, не надейся! И на сундук-то не косись. Пропадет чего – я и с того света с тебя взыщу.

– Да я че? Я ни че… беспокоюсь, значит, – засуетился целовальник. – Батюшку-то, стало быть, не звать?

– На все воля божья. – Знахарка перекрестилась, поставила на стол кружку с питьем и велела напоить, как проснется. – А ты, Митроха, за бабой его сбегай, пущай она мужа сама выхаживает. Я ужо еще загляну – пошепчу, да травки на отвар принесу.

Алексей пробирался по сугробам, стараясь не отстать от колдуна, спина которого с трудом угадывалась сквозь снежную пелену. Не на шутку разыгравшаяся метель слепила глаза, мешала дышать, сыпала за воротник ледяное крошево. Видимо, мело всю ночь, потому что от протоптанных тропинок не осталось и следа. Молодой человек уже жалел, что отказался от предложенных Чурилой снегоступов – непонятные конструкции, сплетенные из ивовых веток, доверия ему не внушили. А теперь он, чертыхаясь, мерил сугробы и едва поспевал за стариком, шустро шагавшим впереди.

– Ну и погодка! – выдохнул Алексей, останавливаясь около колдуна, присевшего отдохнуть на поваленной березе. – Представляю, что в поле творится, если в лесу так метет.

– Да уж! – усмехнулся Чурила, отряхивая с бороды и усов налипший снег. – Пуржит знатно. Пришлось, однако, постараться, всю силушку истратил, индо в глазах замельтешило.

– Так это ты наколдовал? – недоверчиво спросил молодой человек.

– А ты, никак, сумлеваешься? – обиженно вскинулся старик. – Что делать-то было? Ты вокруг села так наследил, ровно стадо бешеных коров бегало. Разве каждый след затрешь-заговоришь? Вот и пришлось поднатужиться.

– Ну, ты силен! – Алексей постарался, чтобы голос звучал не слишком скептически – обижать старика не хотелось. – А мужики говорили, что ранние морозы и снегопады – это твоих рук дело. Правда, что ли?

– Моих, не моих – это дело десятое. Сами они себе беду накликали, людишки-то. Ведь как живут?! Кому молятся?! – Глаза старика вспыхнули таким яростным фанатичным огнем, что стало неуютно. – Иноземному распятому рабу кланяются, а своих исконных богов забыли! А без богов-то, без их силы, да призору хиреет Земля Матушка. Скоро и вовсе рожать перестанет. А людишки все больше забывают изначальные-то обычаи, что дедами да прадедами установлены были. На землю плюют, харкают, в огне святом, что в печи горит всяку дрянь жгут. До чего дошли – мужики баб бьют! Да разве после этого будет земля рожать?