Страница 29 из 34
Чудовищного кошачьего концерта, правда, избежать не удалось. Перед новым домом, украшенным и отделанным без оглядки на расходы, где поселились новобрачные, собрались более пятисот дикарей, вооруженных сковородками, кастрюлями, табуретками, жестянками, рожками и свистками. Они буянили, но никто их не останавливал: ни единое окно дома не приоткрылось, ни единый лучик света не показался между ставнями. Усталые и разочарованные, буяны разошлись по домам и легли спать. Шумели они целую неделю, но на брачную ночь оставили молодоженов в покое, и площадь была пустынна.
Инесине, оказавшейся в прекрасном особняке, уставленном богатой мебелью и полном всего, что душа может пожелать, временами казалось, что все это только сон; оставаясь одна, она иногда от счастья едва не пускалась в пляс. Страх, скорее инстинктивный, чем разумный, с которым она шла к алтарю Богоматери-дель-Пломо, рассеялся под влиянием нежных и отеческих наставлений старого мужа, который просил у юной жены лишь немного любви и тепла и постоянного ухода, что требовал преклонный возраст. Теперь Инесина поняла, почему ее дядя-аббат все время повторял:
«Не бойся, глупышка! Успокойся!» Это было благочестивое занятие, ей предстояло играть роль сиделки и дочери… играть, быть может, совсем недолго. Доказательством того, что к ней относились, как к ребенку, были две огромные куклы, разодетые в шелка и кружева, которых она нашла в своей туалетной комнате: куклы с серьезным видом и глупыми лицами сидели на атласной кушетке. Ни наяву, ни во сне она и представить не могла появления других существ, не сработанных из тонкого фарфора.
Помогать старику! Ну и ну! Инесина делала это великолепно. И днем, и ночью — прежде всего ночью, ибо по ночам он больше всего нуждался в сладостном пристанище, и Инесина прижималась к старику, обещая заботиться о нем и не покидать ни на минуту. Бедный сеньор! Он был милым и уже одной ногой стоял в могиле! Сердце Инесины было тронуто — она росла сиротой и считала, что Бог ниспослал ей отца. Она вела себя, как дочь, даже более того, ведь дочери не проявляют такой интимной заботы, не отдают пыл своей юности, теплый аромат своего тела, в чем дон Фортунато справедливо находил средство от дряхления.
«Во мне один холод, — повторял он, — мне очень холодно, дорогая: после стольких прожитых лет кровь в моих венах заледенела. Я искал тебя, как ищут солнце, и радуюсь тебе, как блаженному огню посреди зимы. Подойди ближе, дай мне руку, иначе я начну дрожать и сразу замерзну. Согрей же меня, Бога ради, больше я ничего не прошу».
Старик кое о чем умалчивал — эту тайну знали только он и английский целитель, к услугам которого он прибег, как к последней соломинке. Дон Фортунато верил, что если его старость соприкоснется со юной, свежей весной Инесины, произойдет таинственный обмен. И если жизненная энергия девушки, ее цветущее здоровье, нетронутый источник ее сил оживят дона Фортунато, ей передадутся его дряхлость, его изможденность, передадутся, когда их дыхание смешается: старик получит живую, пылкую и чистую душу, а девушка могильный туман. Гайосо знал, что Инесина была жертвой, овечкой на закланье, и в жестоком эгоизме последних лет жизни, когда все идет в ход, чтобы продлить существование хоть на несколько часов, не чувствовал ни малейшего сострадания. Он прижимался к Инесине, вбирал ее чистое дыхание, ее ароматный и нежный дух, заключенный в хрустальный флакон зубов; то был последний напиток, благородный и драгоценный, который он покупал и пил, чтобы поддерживать свою жизнь; он чувствовал, что не колебался бы, понадобись для этого надрезать шею Инесины и пить ее кровь. Разве он не заплатил? Инесина принадлежала ему.
Велико было удивление жителей Виламорты, пожалуй, большим, чем в день свадьбы, когда они заметили, что дон Фортунато, который, как все ожидали, на восьмой день брака отдаст Богу душу, стал выглядеть лучше и даже как будто помолодел. Он начал выходить на прогулки, сперва опираясь на руку жены, потом на трость, и с каждым шагом ступал уверенней, а ноги его меньше дрожали. Через два или три месяца после свадьбы он смог посетить казино, а через полгода — о чудо! — уже играл в бильярд, сбросив сюртук, он стал другим человеком. Казалось, ему подтянули кожу, ввели живительные инъекции: со щек сошли глубокие морщины, голова выпрямилась, глаза больше не напоминали глазницы черепа. Врач из Виламорты, известный Тропьесо, повторял с комическим ужасом:
— Будь я проклят, если у нас не завелся один из тех долгожителей, о которых пишут в газетах!
Тот же Тропьесо лечил Инесину в течение долгой, медленно развивавшейся болезни. Она умерла — бедная девушка! — не дожив и до двадцати лет. Угасла от истощения, горячки, всего, в чем наиболее ярко выразилось разрушение организма, отдавшего все свои жизненные силы другому. Племянницу священника ждали пышные похороны и богатый склеп. Дон Фортунато ищет невесту. На сей раз ему придется покинуть город, не то толпа сожжет его дом, а его самого вытащат наружу и забьют до смерти. Такое никто не станет терпеть дважды! И дон Фортунато улыбается, зажав вставными зубами кончик сигары.
Орасио Кирога
Вампир *
— Да, — сказал адвокат Роде. — Было у меня одно дело. Очень редкий случай вампиризма. Рохелио Кастелар, человек во всем нормальный, за исключением некоторых фантазий, был застигнут ночью на кладбище, когда он выкапывал тело недавно похороненной женщины. Руки его были изранены, так как он только что извлек ногтями кубический метр земли. На краю ямы лежали остатки сожженного гроба. В довершение чудовищного зрелища, рядом лежал труп кошки, несомненно бродячей, с переломанными ребрами. Как видите, все детали были соблюдены.
Во время первой же беседы с этим человеком я понял, что имею дело с сумасшедшим, оплакивающим свою потерю. На первых порах он упорно отказывался говорить со мной, хотя время от времени и кивал в ответ на мои слова. Наконец, он решил, что я достоин его выслушать. Его губы дрожали от желания выговориться.
— А! Вы меня понимаете! — воскликнул он, устремив на меня лихорадочный взгляд. И разразился потоком слов, который я с трудом могу передать:
— Я вам все расскажу! Все! Что там с этой ко… кошкой? Я! Я один! Слушайте. Когда я пришел… туда, жена…
— Пришел куда? — прервал я.
— Ну… кошка или нет? Так вот… Когда я пришел, жена кинулась ко мне, как безумная, и давай обнимать. А потом она сразу упала в обморок. И все бросились ко мне, глядя на меня сумасшедшими глазами. Мой дом! Сгорел, обвалился, рухнул! Это… это был мой дом! Но не жена, не жена! Тут один несчастный локо стал трясти меня за плечо и кричать:
— Ты как? Говори!
И я ответил:
— Главное — жена! Моя жена спаслась!
Все закричали:
— Это не она! Не она!
Я опустил глаза, чтобы посмотреть на женщину — и глаза чуть не вылезли у меня из орбит. Это была не Мария, не моя Мария. Мои руки разжались, и я выпустил женщину, которая не была Марией. Потом я вскочил на бочку. Я стоял на высоте и видел всех работников. И я закричал громким голосом:
— Почему? Почему?
Ветер развевал у всех волосы. И все глаза смотрели на меня. Потом со всех сторон раздалось:
— Умерла.
— Умерла. Раздавлена.
— Погибла.
— Кричала.
— Только раз вскрикнула.
— Я слышал, что кричала.
— Я тоже.
— Умерла.
— Твою жену раздавило.
— Ради всех святых! — закричал я, заламывая руки. — Спасем ее, друзья! Мы должны спасти ее!
И мы все побежали. Мы молча и яростно набросились на обломки. Летели кирпичи, падали куски рам, работа шла полным ходом.
К четырем часам работал один я. Ни руках не осталось ни единого целого ногтя, пальцам нечего было больше рыть. Но в груди! Ярость и печаль ужасного несчастья дрожали у меня в груди, пока я искал мою Марию!
Осталось только сдвинуть пианино. Ничего — только тишина, как в вымершей деревне, разорванная нижняя юбка и мертвые крысы. Под перевернутым пианино, на каменном полу, покрытом кровью и гарью, раздавленная служанка.