Закваска

Вступление закончилось, и Брум перешел к сути дела.

Чтобы испечь квасной хлеб в первую очередь нужна закваска – она не совсем живая, но растет. Это колония организмов, которая состоит из дрожжей (это грибы) и лактобактерий. Закваска питается мукой (сахаром, который в ней содержится) и выделяет кислоту, которая придает хлебу вкус, и углекислый газ – он попадает в тягучее тесто, и хлеб получается воздушным, пористым, образуется так называемый мякиш с его дырочками и пустотами.

В первой главе Брум описывал, как приготовить закваску – это занимало около недели или больше. У меня-то закваска уже была, так что эту часть я пролистала.

Брум сожалел, что нам, его читателям, придется выпекать свой хлеб не на берегу моря, не в печи из грубого кирпича и без любовницы-аргентинки рядом. И все же, полагал он, мы тоже можем достичь определенного успеха, и вот что нам для этого понадобится:

– кухонные весы, чтобы взвешивать ингредиенты;

– скребок для разделки теста;

– нож для хлеба – чтобы делать надрезы (в идеале – с нашим фирменным знаком, совпадающим с татуировкой на запястье);

– камень для выпечки, который будет поглощать и опускать тепло, жалкое подобие брумовой кирпичной печи (хотя он, конечно, вынужден отметить, что никакие замены тут невозможны, и что, по правде говоря, ему нас жаль).

Я открыла компьютер, набрала адрес недорогого интернет-магазина и вбила в строку поиска название весов – ту самую модель, которую советовал Брум. Сайт тут же сообщил, что «пользователи, которые приобрели этот товар, также интересовались…», и выяснилось, что они интересовались тем самым скребком, хлебным ножом и камнем для выпечки. А также мукой «Король Артур» и солью «Кристал Даймонд», которые тоже рекомендовал Эверетт Брум. И наконец, книгой Брума.

Интернет: убедись, что ты вовсе не такой особенный, как тебе казалось.

Через два дня мне домой привезли утварь и ингредиенты. А еще курьер привезла фартук, который я заказала в другом магазине, с упором на ручную работу. Фартук был квадратный, из плотной джинсы – такой мог бы носить кузнец.

Это был мой первый фартук, и я была в восторге.

Я разложила инструменты, надела фартук. Все было на своих местах, и я была готова выпекать красивые глянцевитые буханки, как та, что была у Брума в руках на обложке.

Брум давал подробные инструкции. Обожаю их. Вся моя работа – это детальные инструкции. Очень четкие указания, расставленные в правильном порядке. На меня снизошло высшее спокойствие.

Я смешала ингредиенты, и тут начался полный хаос.

На фотографии в книге был аккуратный красиво уложенный шмат теста, а у меня вышла какая-то уродливая перекошенная масса.

В книге Эверетт Брум чистыми пальцами изящно касался теста, а мои руки превратились в варежки из противного липкого месива. Я стала махать руками над раковиной, надеясь таким образом избавиться от излишков теста.

В книге буханка лежала на красивом столе, а рядом в порядке лежали все инструменты. Я посмотрела на тесный замызганный стол в мерзкой жиже. Тесто было в раковине, на полу. Я словно оказалась на месте убийства, совершенного каким-то неаккуратным маньяком-глютеноненавистником.

С каждым шагом реальность все меньше походила на идеальную картинку из книги, и в конце концов я просто перестала следовать инструкциям Брума и стала делать что могла, стремясь лишь к одному – чтобы тесто лепилось и держалось одним комом. Поначалу оно было слишком жидкое, так что я добавила муки, потом слишком сухое, так что я добавила воды, и оно снова захлюпало, а потом еще муки – и оно все росло и росло, и похлюпывало.

Тесто начинало меня злить. Оно явно было против меня.

Согласно указаниям Брума, сейчас пора было оставить тесто в покое и дать закваске сделать свою работу – тесто должно было подняться. Я с удовольствием последовала инструкции. Я помыла руки, сняла фартук, поставила разогреваться духовку и развалилась в гостиной с бутылкой пива «Анкор Стим». Я достала ноутбук и поставила диск от Чаймана. Я знала все песни: я все их слышала, пока ждала ответа Беорега, каждый вечер.

Когда зазвонил таймер, оказалось, что тесто и правда увеличилось в объеме и еще как-то затвердело: его поверхность по-прежнему была мягкой, но уже не хлюпала. Она лоснилась. Я быстро подвернула тесто, открыла духовку (она была очень горячая – так и надо? Температура правда должна быть настолько высокой?) и плюхнула его на камень для выпечки. Я задвинула решетку внутрь и захлопнула дверцу, как тюремщик захлопывает дверь камеры за заключенным – чудовищно порочным и положительно неисправимым, обрекая его на вечное одиночество.

Я включила таймер, открыла еще одну бутылку и снова поставила диск Чаймана. На нем было семь песен, каждая почти по десять минут. Вся мазгская музыка звучала а капелла – густая гроздь голосов. Их язык звучал как славянский, но с частыми резкими паузами-всхлипами, со скользящими переходами от ноты к ноте, уводящими звук в какое-то другое далекое измерение.

Интересно, братья уже доехали? Я подумала, не написать ли Беорегу, но не знала что. Наши отношения были ограничены их меню. Если не «комбо, пожалуйста», то что же?

Спустя сорок минут, четыре песни и три пива прозвонил таймер. Я открыла дверцу духовки и выдвинула решетку, чтобы оценить ущерб.

Как ни удивительно, злорадный хлеб выглядел круглым и бодреньким, корку рассекали глубокие трещины. Конечно, он был не такой идеальный, глянцевый и фотогеничный, как хлеб с обложки, но, по правде говоря, он был… неплох.

В ожесточении меся тесто, я пропустила один из шагов – тот, где Брум предписывает вырезать на хлебе фирменный знак своей пекарни – какое-нибудь изображение, которое ты сам выберешь (знаком самого Брума было сердце, перечеркнутое буквой X; потом оно стало знаком булочной Брума и в этом качестве его частенько можно было увидеть в Сан-Франциско на футболках и авоськах). Я не пометила свое хлипкое творение, но завитки и трещины на хлебной корке сложились во вполне определенный рисунок. Не заметить его было невозможно. У моего хлеба было лицо.

Это, конечно, был обман зрения: Иисус Христос на буханке хлеба. Это называется парейдолия, когда лица повсюду чудятся. И все же я не могла сопротивляться этой иллюзии. Лицо было вытянутое и перекошенное, с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, будто с картины Мунка. Из трещин получились морщины у него на лбу и вокруг открытого рта.

Я надела рукавицы и достала буханку, почти ожидая, что лицо вздохнет с облегчением, но его выражение не изменилось, потому что это, естественно, было не лицо, а просто хрустящая корка. Я положила хлеб на стол, вытащила телефон и сфотографировала его. Я уже собиралась послать фотографию Арджуну, но что-то меня остановило. Боль на лицемираже. Это не было забавным, это раздражало. Я удалила фотографию.

Брум в своей книге рекомендовал подождать, дать хлебу остыть, чтобы белки в нем связались, но я была голодная и не хотела сидеть и пялиться на эту рожу. Я взяла хлебный нож (которым интересовались покупатели, купившие книгу) и разрезала буханку посередине. Иллюзия рассеялась, как облачная фигура с дуновением ветра. Я посмотрела на разрез и на крошки и хихикнула. Мой хлеб не был похож на картинки из книги, он не так хорошо поднялся, и пузырьки внутри него были не такие кружевные, и все же он был… не так уж плох!

Я сделала еще один надрез, отломила большой кусок и стала дуть на него, перекидывая из одной руки в другую. Он был очень горячий, но я все равно откусила кусок, и на вкус он оказался точно как хлеб из моего комбо.

Конечно, закваска была от Беорега, с этим не поспоришь. Но с каждым куском – я так долго этого ждала! – я убеждалась: я испекла этот хлеб сама, и в нем не было ничего, кроме муки, воды, соли и закваски с Клемент-стрит. Ингредиенты в сумме стоили не больше доллара, а у меня теперь была огромная буханка хлеба – моего любимого, дарующего безмятежность. Жаль, у меня не было к нему острого супа. У меня даже масла не было, так что хлеб я ела просто так, безо всего.