Игуана

Роберт Локк присел на корточки. Так он уже не видел лица молодой женщины в тот момент, когда она открыла глаза. Естественно, и она, и её любовник не видели Роберта. И даже не подозревали, что он находится в патио. Роберт закрыл глаза. И перед его мысленным взором предстало прекрасное молодое лицо с закрытыми глазами, на котором было разлито счастье. Он никогда не видел таким счастливым лицо Сабины.

Счастье и горе реставратора Нины Ивановой. «Тайна Мадонны с младенцем»

…Митя пришел точно в обещанное время. Вот уж на что она человек далекий от всяких там армейских штучек, но точность, с которой Митя приходил на свиданья, в гости, – её поражала. Это ей в военных людях нравилось. А Митя так объяснял:

– Конечно, армия к точности приучает. А особенно – такая работа, как моя. В спецназе на долю секунды опоздаешь, друзей подведешь, а то и жизнь свою или друга под угрозу поставишь. Но вообще-то я считаю, это просто признак того, что ты к другим людям с уважением относишься. Я так всегда рассуждаю: лучше я приду на десять минут раньше назначенного часа и подожду, чем заставлю другого человека ждать меня.

И Нина с ним соглашалась.

Вообще она заметила, что все чаще соглашалась с Митей, какой бы жизненный вопрос они ни обсуждали.

– Как считаешь, почки тушеные лучше с картошкой или с гречкой подавать?

– Лучше с гречкой, – лаконично отвечал Митя.

– Конечно, лучше с гречкой, – соглашалась Нина.

Потом они уминали то ли второй завтрак, то ли обед, и она опять спрашивала:

– Как ты считаешь, лучше резиновый эспандер приспособить Гоше прямо к постели, чтобы он мог лежа мышцы укреплять, или все же лучше сделать пружинный в углу, возле «шведской стенки»?

– А и то, и другое надо сделать.

И она опять с ним соглашалась.

Это её соглашательство так далеко зашло, что однажды она совершенно машинально спросила его:

– Как ты считаешь, если сквозь позднейшую запись ранняя вещь просвечивает, может быть, что вся ранняя работа сохранилась полностью, или фрагмент, который увидел владелец, тот американец, что меня на работу зовет, – он единственный уцелевший?

– Я так думаю, есть шанс, что вся работа под позднейшими записями сохранилась, – рассудительно отвечал бывший спецназовец, уминая тушеные почки с разваренной гречкой, – вполне даже возможная вещь. Если б только один фрагмент сохранился, чего бы ему и выглядывать. Нет, я полагаю так, что вся «мадонна» там, и только ждет тебя.

– Мадонна с младенцем» Франциско Сурбарана?

– Ну, этого я тебе сказать не могу со всей очевидностью, – солидно отвечал Митя, намазывая маргарин «Солнечная долина» на толстый ломоть серого с отрубями хлеба, – Но вполне возможная вещь.

После еды Нина мыла посуду и думала, как же ехать? Одной? С Гошей? А может – с Митей? Но для этого надо пожениться. Иначе как-то неудобно, да и миллионер вряд ли захочет оплачивать поездку просто знакомому. А мужу может и оплатить. Говорено же, было – «с семьей на все время работы»…

Митя починил розетки в прихожей, поставил в ванной комнате новый смеситель «елочка», заставил двигаться шпингалет на раме окна в большой комнате, и, закончив все мужские дела, заглянул на кухню.

– Ты не обижайся, я тебе умную вещь скажу, – улыбнулся он, предлагая ставшую традиционной игру в «летучие слова» из кинофильмов. Эта фраза из «Мимино» была любимой ещё у Нины с Гошей, Митя её принял.

– Скажи.

– В доме, где живут два художника, должен быть человек нетворческой профессии, иначе все развалится. Согласна?

– Согласна. Но для этого надо, чтобы либо Гоша женился, либо я замуж вышла, – улыбнулась Нина.

– Вот с тебя и начнем.

– Ты мне что, предложение делаешь?

– Почему бы и нет. Если все «за», то кто же «против»?

Через месяц они поженились…

Кровная связь. Коллекция Манефы Разорбаевой.

Она внимательно осмотрела себя в зеркале и, как всегда, осталась собой довольна.

На неё из Зазеркалья смотрела очаровательная тридцатилетняя женщина, белокурая, с широкими сросшимися бровями, огромными глазами и чуть курносым, немного, возможно, по-восточному широковатым, носиком. К старости, должно быть, такой нос может потерять форму, но пока, – что наши годы…

Особенно, если учесть, что с 1938 года, с раннего детства жизнь её проходила по детским домам, общежитиям ФЗУ, тюремным камерам и баракам мордовской зоны.

Не-ет, она ничего не забыла! Ей было два годика, когда арестовали мать. И мать она почти не помнила, – так, какие-то мелочи. Улыбку, слово, множество тонких тугих косичек у матери на голове. Слово… Слова были, она точно помнила, и русские, и нерусские. Так что вполне возможно, что фамилия Разорбаева – у неё от матери. А может, и от отца. Отца она не помнила совсем. И естественно, не помнила рассказов матери о нем. Хорошо, что хоть какие-то воспоминания остались. Мать… Ее лицо. Ее запах. Ее слова. Теплые руки… И все…

Бросив победно-снисходительный взгляд назад, она вышла из квартиры, небрежно захлопнув дверь. Если бы она обернулась, могла бы потерять сознание, а то и умереть, увидев то, что отразило её старинное зеркало.

Потому что в зеркале она увидела бы мешковатую, с опущенными плечами, обвисшим животом и вяло висевшими грудями фигуру женщины лет 60-ти, одетую в засаленное старое платье немыслимой расцветки и стоптанные туфли без каблуков. Причем каблуки у этих туфель когда-то были, но все вышли. Сквозь спущенные чулки выпирали расширенные варикозом жгуты вен.

Если бы глаза молодой красивой женщины встретились бы с глазами жирной, опустившейся старухи, она с отвращением и не узнаванием отвернулась бы и постаралась поскорее уйти отсюда, чтобы не выяснять, знакома ли она с этим пугалом.

И напрасно.

Они были очень хорошо знакомы.

И никаких чудес не было.

Зеркало правдиво отражало страшный облик старухи.

А то, что видела старуха в зеркале – изображение молодой красиво женщины, она видела как бы не глазами, а воспоминаниями.

Что-то произошло в последние пять лет с Манефой. Возможно, сказалось тяжелое детство, возможно – нелегкие годы, проведенные в тюрьмах и лагерях, болезни, – а каких только нет болезней у старых зечек, но чердак у неё точно поехал. Еще хорошо, что в 1976 году после последней ходки в зону, вышла она замуж за москвича-старичка, да так в этой трехкомнатной квартирке и осталась после его смерти. И опять же хорошо, что пока никакие криминальные риэлторы на неё не вышли. А то бы давно, пользуясь её сумеречным сознанием, «уговорили» квартиру продать, а её саму отвезли бы в Подмосковье да и закопали. Хорошо, если мертвенькой, а то и живой. Времена сами знаете какие нынче. Так что Бог берег Манефу.

Шаркая ногами, Манефа опустилась с третьего этажа по сбитым ступенькам лестницы, – дом был старым, «дореволюционным» и, конечно за почти сто лет своего существования видел разные ремонты и обновления, но вот ступени не меняли. Чего не было, того не было. Нечего на советскую власть лишнего наговаривать.

Она шла, кокетливо улыбаясь беззубым ртом идущим мимо мужчинам. Те оглядывались:

– Это ещё что за чудо в перьях?

Манефа загадочно улыбалась.

– Нравлюсь я мужчинам, нравлюсь. Красота – она от Бога! Либо есть, либо нет. А если есть, то от мужиков отбоя не будет.

Она хихикнула, зазывно поведя плечиком при виде длинноногого белобрысого студента из соседнего подъезда, спешившего на лекции.

– Ишь, как дернулся. Я его словно кипятком обожгла. Мне Рустем, когда это было? Точно, в 1958-м, – говорил, что я женщина электрическая.

От приятных воспоминаний у неё проступил румянец под желтоватой кожей, продубленной тюрьмами и лагерями до желто-пергаментного состояния. Казалось, где тут румянцу пробиться. А вот надо же… У неё вообще была с детства семейная способность краснеть по поводу и без повода. В детдоме даже думали, что это такая аллергия. Врачу показывали. Но оказалось, что так кровеносные сосуды расположены. И вины у неё тут своей нет. Наследственность. Хотя она не помнила – краснела ли мать. Потому что воспоминания о матери были смутные, их трудно систематизировались, – так, отдельные вспышки.