Страница 3 из 49
- Возьмем, я считаю, соли и спичек.
- И мыла, - говорит второй, который с клинышком. Но усатый им возражает:
- А вот этого, - говорит, - мы позволить себе пока не можем. Я правильно говорю?
- Архиправильно, - бородачи с ним соглашаются. - Разумеется.
Наконец, отбой тревоги дали, и Сидоров наверх поднялся. Постоял, пока глаза к свету привыкнут и к трамвайной остановке пошел. А трамвай приехал забитый под самую завязку. Сидоров тогда на колбасе уселся и талон на компостер передал.
- Товарищ, а чтоб до Смольного добраться, где слазить? - сзади кто-то сильно интересуется.
Сидоров оглянулся и видит, что его за плечо трехпалая рука теребит. Зеленоватая. Он глаза поднял, а с крыши гражданин свисает маленький, в форме не то водолаза, не то железнодорожника. И тоже зеленоватый. Сидоров прикинул в уме остановки и говорит:
- На следующей.
Зеленоватый ему "благодарю" сказал и дальше свисает. Трамвай остановился, а он все равно свисает. Видно, знает, что еще не доехали. Или, может, увидел сверху, что из-за угла отряд революционных матросов выдвинулся и путь трамваю перегородил.
Серьезные хмурые люди с пулеметными лентами на кожанах зашли в первый вагон и стали билеты проверять у пассажиров. А безбилетников выводили, ставили к стенке и фотографировали аппаратом "Кодак". Зеленоватого тоже с крыши сняли и вывели. Наверное, он без билета ехал. А когда оба вагона насквозь проверили, хмурые серьезные люди трамвай покинули, командир с фотодокументами ознакомился и приказал на картон их нацепить под заголовком "Они обворовывали Мировую Революцию" и картон тот приказал на кабину вагоновожатого повесить, чтоб всем гражданам хорошо было видно. Матросы приказ исполнили в точности, и отряд на заранее подготовленную позицию отошел. А в трамвае после этого фотографирования свободнее стало, и Сидоров с колбасы в вагон перебрался. Там впереди, у окна, место было. Он на это место перебрался, и трамвай, разболтанными внутренностями громыхая, дальше покатился, по маршруту. Но у Сидорова почему-то настроение испортилось. Он смотрел в окно равнодушно на холодное Садовое кольцо и ничего его взгляда не задерживало. Афиши разве только пестрели повсюду. Американца какого-то, Ростроповича.
- А вот интересно, этот их Ростропович, какой национальности? медленно думалось Сидорову, и он медленно ехал в своем трамвае. - Загадочная страна Америка, в простейшем национальном вопросе, и тут черт ногу сломает.
На Крещатике рядом с Сидоровым мужичок сел, по последней моде одетый в спортивный костюм вечерний, в туфли на манной каше и в куртку типа "Аляска". Фигура у мужичка была полная и расплывчатая, и все это на ней выглядело как-то неубедительно. Но мода есть мода. Мужичок устроился поудобнее, капюшон опустил на спину и оказался Петром Сергеевичем. Сидоров его обнял, расцеловал и про жену Леночку сразу начал расспрашивать - где она и как. А Петр Сергеевич говорит:
- Она, - говорит, - врагом оказалась.
- Да что вы! - Сидоров от ужаса прямо содрогнулся. - Неужели, говорит, - шпионка?
- Хуже, - говорит Петр Сергеевич, - она аборт себе сделала. И следствие пыталась по ложному следу направить, выдавая преступление против партии и народа за невинный выкидыш. Представляете?
Тут Сидоров к самому уху Петра Сергеевича наклонился и спрашивает у него шепотом:
- Какая, - спрашивает, - сволочь на Леночку донесла?
А Петр Сергеевич ему отвечает:
- Я.
- И правильно, - Сидоров говорит. - Зло надо наказывать беспощадно. Вы со мной согласны?
Петр Сергеевич был, наверно, согласен, потому что он спиной в сидение вжался и захныкал. И ногами засучил. Юноша, железными шипами украшенный, увидел это и спрашивает у Сидорова:
- Чего это с дядей?
- Пустяки, - Сидоров ему объясняет охотно. - Жену у него посадили.
- Фигня, - юноша на это реагирует. - Его бы в Афган! - и сплюнул на пол. И наушники надел. И из них музыка ударила комариная. В трамвае лязг, стук, скрежет, а он ничего этого не слышит. Из-за наушников. Музыку слышит, а больше - ничего.
Таким вот образом и доехал Сидоров до поликлиники. Доехать, доехал, а там - никого нету. Ни больных нету, ни врачей. Окошко регистратуры только открыто, а возле него БОМЖ стоит - тот, из бомбоубежища, знакомый. Приблизился Сидоров к окошку и кусок разговора БОМЖа с регистраторшей застал.
- Ну, а болеешь-то ты чем? - спрашивала регистраторша.
- Душой болею, милая, - БОМЖ ей отвечал.
- С душой - это не к нам, - учила его регистраторша. - С душой - это на Игрень. Игрень знаешь? Всесоюзная здравница. В двадцать первый автобус садись - прямо до приемного покоя довезет. Там тебя быстро вылечат.
БОМЖ регистраторшу за совет поблагодарил и смиренно прочь поплелся. А девушка, регистраторша, на Сидорова взгляд перевела. А он - на нее. Она зевнула широко и говорит:
- Ну?
А Сидоров спрашивает:
- Что?
- Читай молитву, - девушка ему приказывает.
Сидоров перекрестился трижды на спину БОМЖа уходящего и "Отче наш" зачастил.
- Ты откуда выпал? - регистраторша изумляется. Фамилия-имя-отчество-год рождения-номер карточки-диагноз?
Сидоров оплошность свою осознал и все без запинки оттарабанил. На диагнозе, правда, споткнулся.
- Понимаете как, - говорит, - как бы это вам... Диагноз, если можно так выразиться, у меня сугубо деликатного свойства...
А регистраторша говорит:
- Подумаешь! Да после Чернобыля, - говорит, - в наших краях таким деликатным диагнозом половина мужиков владеет.
Сидоров, конечно, покраснел до ушей, говорит, что вы, мол, меня не так поняли, а регистраторша в ящике копается на букву "С" спокойно. Покопалась, вынула карточку и прочитала:
- Вылечен посмертно. За отсутствием события шестого марта сего года.
Она карточку обратно в ящик вставила и Сидорову сказала уже не своим, а каким-то другим - человеческим - голосом:
- Не расстраивайтесь, - сказала, - с вашим диагнозом - это нормально.
- Так я и не расстраиваюсь, - Сидоров говорит. - С чего вы, - говорит, - взяли? Мне только времени жалко потерянного - сюда ехал, теперь обратно ехать, не близкий свет все-таки. 1989
ФИЛЯ
Его звали Филей. И взрослые, и дети. И все в округе его знали. Потому что Филя был дурачком. Он и улыбался всегда - поэтому. Улыбался всем. Иногда его гнали откуда-нибудь, а он все равно улыбался. Ходил по улице в длинном рыжем пальто зимой и летом - и улыбался. А работал Филя в артели при психбольнице. Жить же ему как-то надо было, вот он и работал. Ему там хорошо работалось. Кормили утром и днем, брили раз в неделю и еще деньги платили когда сорок рублей, а когда и сорок пять. Спросит кто-нибудь Филю:
- Филя, а где ты работаешь?
Он улыбается и отвечает:
- А на фабрике.
- А что ты там делаешь?
- А щетки.
- Какие щетки?
- А шо хату белить.
А бывает, шутники к нему пристанут:
- Пошли, Филя, выпьем с получки, - и тащат его.
Но Филя всегда говорит:
- А не, я маме деньги несу, - и идет домой.
Про маму - это он так говорил, оттого что дурачок. Не было у него никакой мамы. Бабка была, но тоже давно. А маму его еще немцы застрелили. Она, говорят, красивая была, вот они пришли, увидели ее и давай насиловать. Их много было и все насиловали. А бабка Филина Филю схватила и в сарай с ним спряталась. Рот ему ладонью зажала, чтоб не кричал, а глаза - нет. Филя все это сквозь щель сарая и видел. А потом немцы маму застрелили. Из автомата. И брата Филиного застрелили, который где-то бегал, а тут как раз вернулся под руку. Ну, немцы ушли, а Филя после этого дурачком стал. Его и лечили, когда война кончилась, да так и не вылечили. Не смогли. Сказали бабке, чтоб не старалась зря и врачей от дела не отрывала, так как все равно Филю нельзя излечить, медицина, мол, здесь не в состоянии. Вот бабка его и вырастила таким. Сама вырастила. Отец-то Филин после войны не пришел, хотя похоронки на него тоже не приносили. Вдвоем они с Филей и жили, пока лет восемь назад бабка от старости не померла. А Филя и на похоронах ее всем улыбался, довольный, что столько людей к ним в гости пришло. Хорошо еще, что бабка так долго жила, без нее Филе вообще плохо пришлось бы. А теперь он и не заметил, что ее не стало - ходил себе на работу и с работы, улыбался. И бублики очень любил. Никогда мимо хлебного мгазина не проходил. Обязательно зайдет, купит себе два бублика и ест на ходу. Там, в хлебном, продавщицей злая такая тетка, со всеми цапалась, а Филе всегда бублики давала. Даже если их не было, она ему оставляла с прошлого какого-нибудь завоза. И Филя каждый день к ней заходил. Купит бублики и говорит: