Казан

Изабелла крепко прижалась к плечу мужа.

– Нет, он прибежит, – сказала она. – Он не бросит меня. Он привязался ко мне, даже несмотря на свои дикость и злость. И он знает, что я люблю его. Он вернётся…

– Но слушай!..

Из глубины леса до них вдруг донёсся протяжный, жалобный вой, точно там кто-то горько на что-то жаловался. Это был прощальный привет Казана молодой женщине.

После этого воя Казан ещё долгое время просидел на задних лапах, внюхиваясь в новый для него свободный воздух и вглядываясь в зиявшие вокруг него чёрные глубины леса, постепенно бледневшие перед рассветом. Иногда и раньше, с тех самых пор, как его купили когда-то промышленники и стали запрягать его в сани и гонять вдоль реки Маккензи, он часто мучительно думал об этой свободе, так как говорившая в нём волчья кровь не давала ему покоя. Но он никогда раньше не решался на это. Это удалось ему только теперь. Здесь уже не будет больше ни дубины, ни плетей, ни этих зверей в образе человека, которых он научился ненавидеть с первой же минуты и которым никогда не доверял. Эта четверть струившейся в его жилах крови, которую он унаследовал от волка, была его несчастьем; и удары дубиной вместо того, чтобы подавить в нём его дикость, только ещё больше её в нём усугубляли. Люди были его самыми злейшими врагами. Люди били его и в конце концов добили бы его до смерти. Они называли его злым, сторонились его и никогда не упускали случая, чтобы не вытянуть его плетью по спине. Всё его тело было в рубцах от их побоев.

Он никогда не видал ни ласки, ни любви до той самой поры, когда в тот вечер, в городе, к нему вдруг подошла та молодая женщина, и положила ему на голову свою тёплую маленькую руку, и так близко придвинула к его пасти своё лицо, тогда как Торп, её муж, вскрикнул от ужаса. Он уже готов был вонзить в её белое тело свои клыки, но в один момент её ласковое прикосновение и нежный голос вдруг пробудили в нём тот удивительный трепет, в котором он узнал в себе впервые природную нежность. И вот человек же отогнал его от неё, прочь от этой руки, которая никогда не угрожала ему ни дубиной, ни плетью, и, уходя постепенно всё глубже и глубже в лес, он злобно ворчал на людей.

Когда наступил день, то он добрался до края болота. Всё время он испытывал какое-то странное беспокойство, и дневной свет не мог рассеять его. Как бы то ни было, но он был теперь свободен от людей. Как ни старался, но он не мог открыть в воздухе следов их ненавистного присутствия. Не чуял он в нём и присутствия других собак, саней, костров проводников и съестных припасов, хотя всё это, насколько он мог припомнить, всегда составляло для него главную суть его жизни.

Здесь было вполне спокойно. Болото находилось внизу между двух гряд скалистых холмов и всё сплошь поросло низенькими и густыми ёлками и кедрами, такими густыми, что под ними даже вовсе почти не было снега и день казался сумерками. Потерю двух вещей он стал сразу же ощущать в себе сильнее, чем что-либо другое, а именно отсутствие пищи и компании. Сразу оба – и волк и собака – требовали в нём первого, а одна собака – второго. Но на оба эти желания ответила именно его волчья кровь, которая была в нём всё-таки сильнее, чем собачья. Она подсказала ему, что где-то в этом же самом молчаливом месте между этих двух гряд холмов обязательно должен был найтись товарищ и что стоило бы только сесть на задние лапы и завыть о своём одиночестве, как он тотчас же подал бы свой голос. И несколько раз в глубине груди Казана что-то вдруг начинало дрожать, переливалось в горло и заканчивалось в нём воплем. Это был волчий вой, но всё-таки не совсем настоящий.

С пищей дело обошлось гораздо проще, чем с голосом. Уже к полудню Казану удалось загнать зайца в бурелом и загрызть его. Тёплое мясо и кровь оказались гораздо вкуснее, чем мёрзлая рыба и отруби с салом, и праздник, который он задал себе, вселил в него уверенность. В тот же день он выгнал ещё множество зайцев и двух из них загрыз. До сих пор он ещё ни разу не испытывал наслаждения от охоты и убийства по своей собственной воле, даже и в тех случаях, когда убивал и не ел.

Но с зайцами у него не было никакой борьбы. Все они так легко испускали дух! Их было очень приятно кушать, когда чувствовался голод, но самый настоящий трепет от убийства он почувствовал только лишь спустя некоторое время. Теперь уж ему не нужно было действовать исподтишка и прятаться. Он шёл, высоко подняв голову. Спина у него ощетинилась. Хвост был пушистый и вертелся свободно, как у волка. Каждый волосок на теле излучал из себя электрическую энергию жизни и деятельности. Он шёл на северо-запад. Его звал к себе голос его ранних дней, когда ещё он не бегал вдоль Маккензи. Река Маккензи находилась теперь на тысячу миль в стороне.

В этот день он держался многих следов на снегу и чуял запахи, оставленные копытами лосей и оленей и поросшими шерстью лапами рыси. Он выследил лисицу, и её след привёл его к месту, совершенно скрытому за высокими елями, на котором весь снег был утоптан и виднелись алые пятна крови. Здесь оказались голова совы, перья, крылья и кишки, и он понял, что кроме него здесь был ещё и кто-то другой.

К вечеру он набрёл на следы, очень походившие на его собственные. Они были ещё совсем свежи, от них шёл ещё тёплый запах, и это заставляло его скулить и возбуждало в нём желание снова сесть на задние лапы и завыть, как волк. Это желание почти совсем овладело им, когда в лесу сгустились ночные тени. Он находился в пути целый день и всё-таки нисколько не устал. В этой ночи было для него что-то такое, что как-то странно веселило его, хотя о людях он больше и не думал. Волчья кровь стала циркулировать в нём всё быстрее и быстрее. Ночь была ясная. На небе высыпали звёзды. Взошла луна. Наконец он сел на снег, направил голову прямо на самые вершины елей, и из него вдруг вырвался волк в протяжном, жалобном вое, который нарушил ночную тишину на пространстве целых миль вокруг.

Долго он сидел так и после каждого своего воя прислушивался. Наконец-то он нашёл в себе этот голос, голос с совершенно новой для него странной нотой, – и в этом он почувствовал для себя ещё большую уверенность. Он ожидал ответа, но его не последовало. Тогда он отправился далее, прямо против ветра, и когда вдруг завыл опять, то громадный лось вдруг с шумом выбежал перед ним из-за кустов и его рога застучали по стволам деревьев так, точно по ним ударяли берёзовой дубинкой, когда он старался увеличить как можно скорее пространство между собой и этим воем Казана.

Два раза выл Казан прежде, чем отправиться далее, и всякий раз испытывал радость, что эта новая нота удавалась ему всё больше и больше. Затем он добрался до подошвы каменистой гряды и выбрался из болота на самую её вершину. Здесь звёзды и луна стали к нему поближе, и с противоположной стороны этого кряжа он увидел широкую ровную долину с замёрзшим озером, блестевшим своей поверхностью на лунном свете, и с белой рекой, тянувшейся из него прямо в лес, который уже не был таким чёрным и таким густым, как на болоте.

И в эту минуту в нём напрягся каждый его мускул и по всем членам его горячим потоком разлилась кровь. Далеко на этой равнине вдруг послышался призыв, и это был его собственный призыв – вой волка. Его челюсти защёлкали. Белые клыки его сверкнули, и он зарычал низким горловым голосом. Ему хотелось ответить на этот призыв, но какой-то странный инстинкт сдерживал его. Этот инстинкт был в нём уже от дикого зверя и уже властвовал над ним целиком. В воздухе, в шёпоте верхушек хвойных деревьев, в самих звёздах и луне для него уже заключался какой-то голос, который говорил ему, что этот голос волка, который теперь доносился до него, не был призывом волка.

Часом позже до него опять долетел вой, на этот раз ясный и отчётливый, тот же самый жалобный вой, вначале и под конец завершавшийся быстрым стаккато, острым, резким лаем, от которого приходила в бешеное возбуждение его кровь, чего он не испытывал ещё ни разу в жизни. Тот же самый инстинкт на этот раз подсказал ему, что это был уже действительно призыв – воинственный клич – и побуждал его бежать туда скорее. Несколькими минутами позже призыв раздался снова, и вслед за тем послышались на него два ответа: один – совсем вблизи, у самой подошвы кряжа, а другой откуда-то издалека, так что Казан едва смог его различить. Это собиралась стая для ночного набега; но Казан всё ещё сидел спокойно, хоть весь дрожал.