Страница 2 из 4
Как прекрасный жизненный идеал, рыцарская идея являет собою нечто особенное. В сущности, это эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств и пестрых фантазий. Но рыцарская идея стремится быть и этическим идеалом: средневековое мышление способно отвести почетное место только такому жизненному идеалу, который наделен благочестием и добродетелью. Однако в своей этической функции рыцарство то и дело обнаруживает несостоятельность, неспособность отойти от своих греховных истоков. Ибо сердцевиной рыцарского идеала остается высокомерие, хотя и возвысившееся до уровня чего-то прекрасного. Шателлен вполне это осознает, когда говорит: "La glorie des princes pend en orguel et en haut peril emprendre; toutes principales puissances conviengnent en un point estroit que se dit orgueil" ("Княжеская слава ищет проявиться в гордости и в высоких опасностях; все силы государей устремляются к одной точке, именно к гордости"). Стилизованное, возвышенное высокомерие превращается в честь, она-то и есть основная точка опоры в жизни человека благородного звания. В то время как для средних и низших слоев общества, говорит Тэн, важнейшей движущей силой является получение прибыли, высокомерие - главная движущая сила аристократии: "or, parmi les sentiments profonds de I'homme, il n'en est pas qui soit plus propre a se transformer en probite, patriotisme et conscience, car I'homme fier a besoin de son propre respect, et, pour 1'obtenir, il est tende de le meriter" ("ведь среди сокровеннейших человеческих чувств нет более подходящего для превращения в честность, патриотизм, добросовестность, ибо гордый человек нуждается в самоуважении, и, чтобы его обрести, он старается его заслужить"). Без сомнения, Тзн склонен видеть аристократию в самом привлекательном свете. Подлинная же история аристократических родов повсюду являет картину, где высокомерие идет рука об руку со своекорыстием. Но, несмотря на это, слова Тэна - как дефиниция жизненного идеала аристократии - остаются вполне справедливыми. Они близки к определению ренессансного чувства чести, данному Якобом Буркхардтом: "Es ist die ratselhfte Mischung axis Gewissen und Selbstsucht, welche dem modernen Menschen noch ubrig bleibt, auch we
Личное честолюбие и жажду славы, проявлявшиеся то как выражение высокого чувства собственного достоинства, то, казалось бы, в гораздо большей степени - как выражение высокомерия, далекого от благородства, Якоб Буркхардт изображает как характерные свойства ренессансного человека. Сословной чести и сословной славе, все еще воодушевлявшим по-настоящему средневековое общество вне Италии, он противопоставляет общечеловеческое чувство чести и славы, к которому, под сильным влиянием античных представлений, итальянский дух устремляется со времен Данте. Мне кажется, что это было одним из тех пунктов, где Буркхардт видел чересчур уж большую дистанцию между Средневековьем и Ренессансом, между Италией и остальной Европой. Ренессансные жажда чести и поиски славы - в сущности, не что иное, как рыцарское честолюбие прежних времен, у них французское происхождение; это сословная честь, расширившая свое значение, освобожденная от феодального отношения и оплодотворенная античными мыслями. Страстное желание заслужить похвалу потомков не менее свойственно учтивому рыцарю XII и неотесанному французскому или немецкому наемнику XIV столетия, чем устремленным к прекрасному представителям кватроченто. Соглашение о Combat des trente ("Битва Тридцати" от 27 марта 1351 года) между мессиром Робером де Бомануаром и английским капитаном Робертом Бёмборо последний, по Фруассару, заключает такими словами: "и содеем сие таким образом, что в последующие времена говорить об этом будут и в залах, и во дворцах, на рыночных площадях и в прочих местах по всему свету". Шателлен в своем вполне средневековом почитании рыцарского идеала тем не менее выражает уже вполне дух Ренессанса когда говорит:
Кто благодарен, честь того влечет
Стремить любовь к тому, что благородно.
К ней благородство прямоту причтет.
В другом месте он отмечает, что евреи и язычники ценили честь дороже и хранили ее более строго, ибо соблюдали ее ради себя самих и в чаянии воздаяния на земле,- в то время как христиане понимали честь как свет веры и чаяли награды на небесах.
Фруассар уже рекомендует проявлять доблесть, не обусловливая ее какой-либо религиозной или нравственной мотивировкой, просто ради славы и чести, а также - чего еще ожидать от этакого enfant terrible - ради карьеры".
Стремление к рыцарской славе и чести неразрывно связано с почитанием героев; средневековый и ренессансный элементы сливаются здесь воедино. Жизнь рыцаря есть подражание. Рыцарям ли круглого стола или античным героям - это не столь уж важно. Так, Александр со времен расцвета рыцарского романа вполне уже находился в сфере рыцарских представлений. Сфера античной фантазии все еще неотделима от легенд круглого Стола. В одном из своих стихотворений король Рене видит пестрое смешение надгробий Ланселота, Цезаря, Давида, Геркулеса, Париса, Троила, и все они украшены их гербами. Сама идея рыцарства считалась заимствованной у римлян. "Et bien entretenoit,- говорят о Генрихе V, короле Англии,- la discipline de chevalarie, comme jadis faisoient les Rommains" ("И усердно поддерживал /.../ правила рыцарства, как некогда делали римляне"). Упрочивающийся классицизм пытается как-то очистить исторический образ античной древности. Португальский дворянин Вашку де Лусена, который переводит Квинта Курция для Карла Смелого, объявляет, что представит ему, как это уже проделал Маерлант полутора веками ранее, истинного Александра, освобожденного от той лжи, которая во всех имевшихся под рукой сочинениях по истории обильно украшала это жизнеописание",- но тем сильнее его намерение предложить герцогу образец для подражания. Лишь у немногих государей стремление великими и блестящими подвигами подражать древним выражено было столь же сознательно, как у Карла Смелого. С юности читает он о геройских подвигах Гавейна и Ланселота; позднее их вытеснили деяния древних. На сон грядущий, как правило, несколько часов кряду читались выдержки из "Высоких деяний Рима". Особое предпочтение отдавал Карл Цезарю, Ганнибалу и Александру, "коим он желал следовать и подражать",- впрочем, все современники придавали большое значение этому намеренному подражанию, видя в нем движущую силу своих поступков. "Он жаждал великой славы, - говорит Коммин, и это более, нежели что другое, двигало его к войнам; и он желал походить на тех великих государей древности, о коих столько говорили после их смерти". Шателлену довелось увидеть,как впервые претворил Карл в практическое действие свои высокие помыслы о великих подвигах и славных деяниях древних. Это было в 1467 г., во время его первого вступления в Мехелен в качестве герцога. Он должен был наказать мятежников; следствие было проведено по всей форме, и приговор произнесен: одного из главарей должны были казнить, другим предстояло пожизненное изгнание. На рыночной площади был сооружен эшафот, герцог восседал прямо напротив; осужденного поставили на колени, и палач обнажил меч; и вот тогда Карл, до сего момента скрывавший свое намерение, воскликнул: "Стой! Сними с него повязку, и пусть он встанет".