Кровавобородый

— Как бы один ты ни был, ты никогда не одинок, — мягко сказал Балин, подойдя. — Великий урок всего нашего мира. Быть может, птицы с высоты его читают написанным на земле лесами и реками, потому они никогда и не сбиваются с пути.

Кили не успел ответить. Что-то переменилось вокруг, и не сразу он понял что, и первобытный ужас охватил его, когда темные воды Зеркального вдруг зажглись багровым заревом, покраснели, наливаясь кровью… Нет, светом. Он ошеломленно поднял голову.

Огненная луна восходила над горами, и свет ее тек по камням за нею алым королевским плащом, славной кровью за раненым победителем, и с неслышным шипением холодными искрами в кипящей воде звезды тонули и гасли в ее торжествующем раскаленном сиянии.

— Идем, — хрипло выдохнул Кили, завороженно глядя в небо, и обернулся к своим спутникам. — Идем, к воротам!

***

Шла и шла тысячами ног втоптанная в камень тропа, и во все стороны затопила глаза снежная, горная, жесткая белизна. Тауриэль не оглядывалась, не знала, как высоко уже поднялась, да и вперед тоже не смотрела, не поднимая глаз от земли под ногами. Снег укрывал Мглистые горы, и шаги ее тянули по нему тонкие полосы еле вмятых в белое крошево следов. Ветер загнанной птичьей стаей метался меж отрогами, свирепо и остро крича над белым изломанным простором под его призрачными крылами, и закат алым кровавил иссеченные склоны. Жестокий Карадрас жесток был и к себе. Кроме ветра нечего было услышать здесь, единственная жизнь здесь была ее собственной, и Тауриэль слушала невольно, и ей чудился голос в этом ледяном свисте, и она пыталась, да не могла разобрать слова.

Тропа вела по краю обрыва, тянулась по на самую малость надрубленному каменному ломтю, и внизу сине-серым узором вечерних теней рисовалась долина, смутно различимая сквозь прозрачные лоскутья тумана. Ветер когтил их яростно и дико. Тауриэль ускорила шаги. В обе стороны тропа была хорошо видна и лишь она одна шла по ней, и не было нигде здесь места для засады, но неспокойное напряжение, предчувствие чего-то не оставляло ее. Только ощутив на ладони холод сильнее того, что был повсюду, она поняла, что держится за кинжал. Поняла, разжала было пальцы, а потом стиснула крепче, назло. Сталь всегда была ей самым верным другом. С гулким стуком мелкие камни осыпались вдруг по скальной стене впереди, и ветер взвыл громче, будто чему-то радовался. Присмотревшись и ничего опасного не заметив, Тауриэль миновала это место. Упавшие камешки колюче захрустели под ее ногами. Свирепо крутящийся между скалами ветер ликующе всевластно рванул ее за волосы, ударил в грудь, так, что она пошатнулась на скользкой неровной тропе, взгляд ее ухватился за движение наверху, и тут на тропу обрушился камнепад.

Прильнув к скале всем телом, будто умоляющий ребенок к коленям старшего, безжалостно заносящего руку для удара, она сжалась, пытаясь спастись от каменного града, бессильно заслоняя руками голову. Чудом не убил ее первый же огромный валун, россыпь острых тяжелых осколков осыпала ее, плечи и спина лопнули синюшной лозой рвавшейся сквозь них боли. Здесь было не укрыться, в любой миг очередной камень мог сбить ее с тропы в пропасть или проломить ей голову, и Тауриэль оторвала себя от стены и бросилась вперед, сквозь с сухим хохочущим грохотом падавший на нее смертоносный ливень. Стуча сумасшедшим потерявшим ритм барабаном, камни катились вниз, бились о скалу и тропу, отскакивали и срывались дальше по склону, один ударил Тауриэль в плечо, сбив ее с ног, и она едва успела кинуть себя в сторону судорожным кувырком, спасаясь с наковальни из-под молота обвала, с трудом поднялась, бросилась бегом, и сердце ее колотилось в ритме этого сумасшедшего каменного барабана долго после того, как стих он сам. Завернув за край скальной стены, задыхаясь жидким, неживым воздухом холодной пустой высоты, Тауриэль остановилась.

День стремительно катился прочь по ту сторону гор, и звезды здесь, с воздетой к небу каменной ладони, казались ближе и ярче, чем она видела прежде. Тауриэль добралась до самой седловины и там остановилась, опустилась в снег. Холод мягко обнял ее избитое тело, и она, запрокинув голову, бросилась с земного берега в это искристое, ледяное, нестерпимо бездонное небо, и черные воды его были пьяны, горьки, как полынный мед.

«И мир заполняет белый свет вечности».

Звезды всем миром видены, но для нее это было признанием, раскрытым воротом вздетой на душу рубахи. И во имя Элберет, он слышал ее. Слышал ее — не чтобы говорить самому и не для того, чтобы просто не ответить. Слышал, чтобы разделить.

«Она взошла над перевалом, здоровенная, вся красная с золотым».

Играющие дети, двое в лесу, в праздничных сумерках той огненной счастливой ночи, раненая лиса, рвавшая ей руки, чтобы и ей было так же больно, безответный вопрос Кили в том доме в городе людей и то, как она ощутила его пальцы меж своими. Ее замерзшее лицо треснуло улыбкой, и когда снег вместе с ней заалел вдруг румянцем, Тауриэль почудилось, она потеряла рассудок, но нет, выплеснутым вином на белое полотно разлилось по земле и небу багряное зарево, луна краснела памятью, мечтой о непрожитом, жаждущим и страшным предчувствием прикосновения, и мир со всеми его тенями тонул в этом торжествующем огне. Лицо ее горело не то огнем, не то холодом, и, тронув щеки неловкими пальцами, Тауриэль ощутила воду. Мокрая, дрожащая и задыхающаяся, она возвращалась к жизни на другом берегу этих кроваво-звездных вод, уронив на дно их все, за что думала держаться, и была жива, чудесно и отчаянно жива.

Он слышал ее, слышал, и это она, она сама тогда, впервые раненная за то, что биться не пожелала, молчала, но больше молчать не станет. Как далеко нужно было уйти, как окончательно проститься, отпустить, чтобы понять это! ..

И будто ответом от самого этого неба, от звезд, что она так долго любила с безопасной своей детской страстью, птица слетела к ней, рассыпала по алому снегу острые гномьи руны шагов. Тауриэль столкнулась взглядом с отражением луны в недвижимых ее глазах, и разум ее рухнул в золотую бездну их памяти, назад, назад через тысячи лиг, сквозь зелень и тень леса в камень королевской твердыни, а оттуда вслед за призрачным эхом голоса Владыки — вниз, вниз, где углями тлел во мраке под холодной тяжестью гор неведомый и неодолимый Ужас.

«Будет ли день для тебя дороже, чем вечность?»

Секунды летели мимо сорванной ветром поземкой с камней. Владыка всегда слушал ее, чтобы сказать самому, и спрашивал, уже зная ответ, и сейчас он тоже в ее словах не нуждался, знал, что она ответит. Спросил только для того, чтобы и она сама узнала.

Тауриэль бросилась вперед бегом, не чувствуя ни ветра, ни снега на лице, ничего не видя, кроме черной бездны там, глубоко под нею, где Кили сейчас уже мог быть мертв, а затем ужас исчез, обратился вдруг восторгом, исступленным счастьем знать, Знать, что она хочет. И она бежала вниз по сугробам, спотыкаясь о камни на белом их дне, падая, поднимаясь в брызгах алого моря этих сухих звезд, и только много-много шагов спустя поняла: снег ее больше не держит.