Колдовская душа

– Надо же, какие нежности! – изумился тот. – Правду говорят люди: несчастье сближает…

Сказано это было жестко, с горечью. Разумеется, старик намекал на смерть Эммы. Сразу помрачневшая Сидони, с упреком посмотрев на деда, заявила:

– Но не всю же жизнь нам плакать!

Она тут же заговорила на более приятную тему – о своей свадьбе, назначенной на июнь.

Альберта отвлеклась от воспоминаний и посмотрела на внучку.

– Анатали, скажи, когда мы праздновали Новый год, тебя что-то напугало? – спросила она ласково. – Или тебе больше хотелось бы жить на улице Лаберж, с тетей Жасент? Но это невозможно: собака все время гонялась бы за твоим котиком Мими. А здесь, на ферме, ему хорошо!

Девочка, которой в марте исполнилось четыре года, подняла личико, чтобы посмотреть на белого кота, свернувшегося клубком в соседнем кресле. Это было любимое место Шамплена, хозяина дома, и в его отсутствие кот с удовольствием устраивался на мягком сиденье.

– Плохой Томми! – прошептала она.

У Альберты кольнуло сердце. Привезя девочку в Сен-Прим, Жасент на неделю, до конца декабря, оставила ее у себя. Потом малышке пришлось перебраться к дедушке с бабушкой.

– Не бойся, моя крошка! Скажи, ты хочешь жить в деревне, с дядей Пьером и тетей Жасент?

К ее огромному удивлению, Анатали закрыла смуглое личико руками и заплакала.

– Томми съел платье у куклы! – пожаловалась она. – Я хочу играть свою куклу, а ее нет! Она осталась там, у дяди Пьера.

– Тише, моя хорошая, не стоит из-за этого плакать! Тетя Сидони пообещала сшить твоей кукле новое платье, просто у нее пока не было на это времени. Поверь мне, как только тетя выберет ткань и сядет за швейную машинку, платье будет готово за минуту. А Жасент просто забыла отдать тебе куклу, когда я тебя забирала. К ней пришел пациент, и она об этом не подумала. Слушай хорошенько: завтра утром мы с тобой вдвоем пойдем на улицу Лаберж. Даже если начнется снегопад, нас это не остановит. Подними-ка мордашку, и я вытру твои горькие слезы! Не стоит плакать из-за такой безделицы.

– А тот дяденька сказал, что я плохо разговариваю…

Альберта постаралась не улыбнуться. Это замечание, лишенное обидного подтекста, принадлежало Журдену. Заместитель шерифа в Робервале, ее будущий зять, на новогоднем празднике сказал, и довольно громко, что их маленькая внучка говорит много, но очень плохо, имея в виду обилие просторечных выражений, которые та переняла в семье мельника, где воспитывалась с рождения. Маленькая Анатали истолковала его слова по-своему.

– Господи Иисусе! Ну и пускай себе говорит. А я вот люблю слушать, как ты щебечешь, словно воробышек, – сказала Альберта.

В это мгновение дитя шевельнулось у нее в чреве – резкий толчок, который заставил женщину умолкнуть. Она инстинктивно прижала руку к животу.

«Благословенный плод нашего примирения!» – подумала Альберта. Для нее это было большой радостью – в сорок три года носить под сердцем новую жизнь.

На улице, стоя у окна со слегка запотевшими стеклами, мужчина лет пятидесяти любовался мирной картиной, которую являли собой его жена и внучка. У него были карие глаза, седые кустистые брови и такая же седая густая борода. Под шапкой с опущенными наушниками и козырьком его широкое мужественное лицо, обычно такое надменное, приобрело умиленное выражение. Шамплен Клутье смотрел на нежный профиль Альберты, и его сердце замирало от любви.

Он души не чаял в этой миловидной женщине – темноволосой, миниатюрной, с тонкими чертами лица и светлыми сияющими глазами. Он обожал ее. И эта страсть, которая не угасла и за двадцать с лишним лет, когда-то толкнула его на ужасную крайность. Однажды вечером, после танцев, Шамплен взял девушку силой, прекрасно зная, что потом она вынуждена будет выйти за него замуж. И все-таки она его простила – после долгих лет презрения и вынужденной покорности.

«Моя красавица с внученькой – какие они милые!» – думал Шамплен, входя в дом.

– А кто это пришел? – послышался напевный голос Альберты, узнавшей тяжелые шаги супруга. – Дедушка Шамплен!

В прихожей фермер снял припорошенную снегом куртку и снегоступы.

– Как у вас сегодня вкусно пахнет! – сказал он громко. – А я с подарком! Принес нашей девочке анисового мармелада!

Жасент склонилась над мужчиной по имени Фильбер, чья кожа медного оттенка наводила на мысль об индейских корнях. Он лежал на узкой раскладной кровати возле обложенного камнем очага, в котором горели три полена. Обстановка в хижине была убогая, здесь давно не убирали. Звериные шкуры были развешены для просушки вдоль внутренней стены, наспех сложенной из круглых поленьев и больших неотесанных досок.

– Мсье, вам плохо? Вы меня слышите? – спросила Жасент.

Стоящее у ее ног металлическое ведро, которое больной использовал вместо туалета, источало жуткий смрад – опорожнить его было некому. Фильбер лежал с закрытыми глазами, дрожа от холода. Его лицо исказила гримаса боли. Простыней на кровати не было: он лежал между одеял.

– Мсье, мне нужно осмотреть вашу рану на ноге, – не сдавалась молодая женщина. – Меня привез ваш друг Жозюэ, я – медсестра.

Больной захрипел так, словно вот-вот задохнется, но при этом не шевельнулся и не разомкнул век. Снедаемая тревогой, Жасент отметила про себя, что на улице собаки Одноглазого устроили шумную возню. «Ему не следовало их распрягать, – подумала она. – Этому несчастному нужна антирабическая сыворотка, и как можно скорее! Мы срочно должны доставить его в Сен-Прим, а оттуда перевезти в Робервальскую больницу».

Была во всем этом одна странность: больной находился в полубессознательном состоянии и не мог встать с постели. Если взбесившийся волк укусил Фильбера за щиколотку, но рану сразу же прижгли, у них есть еще несколько спасительных часов, прежде чем опасная инфекция начнет распространяться по всему телу.

– Ну как он? – послышался за спиной Жасент низкий мужской голос.

Одноглазый вошел в хижину и поставил на шаткий стол чемоданчик медсестры.

– Ваш друг не отвечает и за все это время ни разу не пошевелился, – озабоченным тоном ответила женщина. – Это странно! Раз его укусили вчера, он должен быть еще на ногах и чувствовать себя не хуже, чем мы с вами. Очень надеюсь, что у собак хватит сил на обратную дорогу и мы сможем выехать немедленно.

– Торьё! Вы что, смерти его хотите? В такой холод катать больного Фильбера по лесу! Он, дурень, вообще не хотел, чтобы я вас сюда привозил. Жаль, я его не послушался… А что он молчит и не шевелится – думаю, это потому, что вы женщина.

– Это глупо с его стороны, – вздохнула Жасент.

Однако такое поведение раненого было ей понятно: слишком долго этот траппер прожил один, вдали от людских поселений, где к нему могли бы отнестись по-доброму; наверняка он заядлый холостяк и отвык от общения с себе подобными, как и от женского общества.

– Мсье Фильбер, вы не первый мой пациент! – воскликнула Жасент. – Если вы в сознании и не ощущаете нестерпимой боли, пожалуйста, ответьте мне и перестаньте притворяться умирающим! Мне это мешает, я не могу выполнить свою работу.

Она замолчала и лукаво улыбнулась Одноглазому. Тот сначала опешил, но потом понял ее маневр и подмигнул в ответ.

– Молодая, а соображает! Моего старого приятеля Фильбера надо разжалобить – иначе его не возьмешь. Ну-ка, открывай глаза! Ты не пожалеешь, медсестра Дебьен – красавица.

Жасент терпеливо ждала. Она успела снять верхнюю одежду и шапку, и ее длинные, каштановые с золотистым отливом волосы свободно рассыпались по плечам. Зеленый шерстяной пуловер облегал высокую грудь, а черная юбка из джерси подчеркивала бедра. Прекрасна была не только ее пропорциональная фигура с округлыми формами, но и лицо, выражение которого свидетельствовало о ее решительном характере.

– Что ж, хотите вы этого или нет, я приступаю к осмотру, – заявила медсестра. – Только, осторожности ради, надену каучуковые перчатки. Если вы заразились бешенством, мне лучше поостеречься.