Страница 16 из 30
Однажды, а было это, как мне кажется, совсем недавно, мне неожиданно исполнилось сорок лет. Это потрясло меня как гром среди ясного неба, как обвал в горах, как удар тяжелым предметом по темени. Все время мне было где-то в районе тридцати, где-то, можно сказать, в районе молодости. Тридцать три или тридцать восемь – не имело значения. И вдруг на тебе – сорок! Было где-то в районе тридцати, и сразу пошел пятый десяток. В один день я постарел на двадцать лет.
Это произошло как раз во время работы над фильмом «Внимание, черепаха!», и, я помню, именно тогда родилась в картине щемящая интонация невозвратимости детства, желание погреться около его тепла, окунуться в бесконечность его просторов. Все действие фильма «Внимание, черепаха!» проходит за один-единственный день. И с этого момента начинает работать прочная конструкция авторов. Само количество и разнообразие событий огромного детского дня становится зримым образом детства и его замечательной тайны – протяженности детского дня.
Вспомните, каким огромным был день нашего детства. Он был полон открытий, незабываемых минут, впечатлений на всю жизнь. Небо, море, река, простор, земля, деревья, солнце – все это остается в человеке как восприятие детства. И что же стало с моим днем в сорок лет? Почему он стал так мал, так кургуз, так незначителен? И что за «феномен» лежит в протяженности детского дня? Нельзя ли открыть эту тайну детства и отдать ее взрослым людям? Тогда бы мы смогли продлить жизнь, и не после семидесяти, а до!.. Нельзя ли вслед за этим открыть заложенную в детстве тайну энергии постижения? Мы за один год детства легко осваиваем человеческую речь и потом, вырастая, десять лет учимся правильно записывать ее на бумаге, да так подчас и не можем этому научиться. Сегодня надо изучать детство как поразительную модель, созданную природой. Детство необходимо изучать так же, как наука бионика постигает инженерное совершенство живых организмов. Как бы мы ни гордились нашими воздушными лайнерами, обыкновенный шмель как летательный аппарат несказанно более совершенен.
Для меня в детстве каждого человека заложена модель Древней Эллады, золотого века человечества. Древние греки создали понятие «калос» и «агатос» – понятия внутреннего и внешнего совершенства. Мыслители Эллады требовали, чтобы человек развивался гармонично, чтобы он был одновременно и политическим деятелем, и спортсменом, и человеком искусства, и философом. В детстве заложено зерно этой гармонии.
Во-первых, ребенок прирожденный политик. Можно сказать, что все содержание детства в какой-то степени – борьба за власть и влияние. На уровне своего двора, своего класса ребенок ведет эту борьбу с невероятной энергией. И все есть в этой борьбе: и подвиг, и предательство, и договора, и нарушение конвенций, и подкуп, и шантаж, и взимание дани: «Что ты мне принес?.. Завтра не принесешь – пожалеешь!»
Во-вторых, ребенок, конечно же, спортсмен. У него непрерывный олимпийский год, и он спортсмен-универсал. У него даже психология олимпийца. Только вышел из подъезда – сразу начались соревнования. Кто дальше прыгнет, кто дальше плюнет – все равно что, лишь бы победить, утвердиться, доказать свое превосходство.
В-третьих, ребенок всегда артист, всегда художник:
«Учитесь у детей!» – наставлял актеров К. С. Станиславский.
«Ты дочка, я мама», – и пьеса готова. Дальше головокружительная импровизация. И в ней, как в зеркале, отражается жизнь. Ребенка не надо призывать к тому, чтобы он был современным художником, иным он быть не может. Свои игры-спектакли он творит в своем «Современнике». В своей игре ребенок мечтает, как поэт-романтик, в игре он познает жизнь, как прозаик-реалист. Я видел однажды поразившую меня сцену: дети во дворе играли в правительство, в прием иностранной делегации. Они сидели за столом, молчали и вежливо улыбались друг другу – изображали теплую и дружественную обстановку…
А какие они лингвисты!..
– Сереженька, – говорит мама, – на улицу нельзя, осень наступила…
Сережа печально смотрит в окно и вдруг говорит:
– Осень на Сережу наступила.
Чем не поэт?.. Чем не философ?..
Они удивительны, наши дети, они эллины, они древние греки. Но вместе с тем в них есть нечто и от варваров.
Ребенок приходит в мир беспомощным и бесправным. Детям ничего не разрешается, все главные решения принимает за ребенка взрослый человек. Так разумно устроила природа. Но ребенок относится ко всему этому принципиально неразумно. Все содержание детства в какой-то мере можно свести к стихийной борьбе ребенка с властью взрослого и желанию подчинить взрослого себе. Сегодняшние дети в этой борьбе добиваются немалых успехов, и подчас с сочувствием смотришь на взрослых людей, затираненных собственными детьми.
В основном же ребенок зависим и бесправен. И это в нем рождает хитрость и изворотливость раба. В нем подспудно живет варварство и жажда разрушения. Он скрытен и мстителен. Он труслив. И положение плененного зарождает в нем пламенную любовь к свободе, которая остается с ним навсегда. С этой поры он естественный гуманист, а точнее – сторонник гуманизма.
Пока же его оружие – слабость и обаяние. Он плачет. Он будто девушка на выданье – такой ангел, такой милашка. И еще у него есть тайное оружие – ложь, эгоизм, простодушная жестокость.
«Гений и злодейство – две вещи несовместные», – писал Александр Сергеевич Пушкин. Детство не подчиняется этому – тут гений и злодейство совместны!
В этом русле и разворачивается основная мысль сценария «Внимание, черепаха!». Нас объединило то, что мои авторы удивительно серьезно подходят к теме детства. Они знают, что детская тема не терпит приседания. До нее нужно с большим трудом дотягиваться.
В сценарии была такая фраза: «Дети такие же люди, только они еще маленькие». Это стало «кредо» в нашем творческом содружестве.
Весь наш совместный путь и всю методу нашей работы сразу определил поиск детей-исполнителей, в котором авторы приняли самое большое участие. Дети корректировали состав действующих лиц. Приходили такие ярко выраженные личности, что сразу становилось ясно, мы должны взять их в картину и придумать для них и дело, и место.
Прямо из школы, весь с ног до головы перепачканный чернилами, пришел первоклассник. Он был настроен категорически деловито. Он втащил в репетиционную комнату на веревке свой портфель, как собаку. Отстранил меня в сторону. Сел в мое кресло без всякого приглашения, хлопнул в ладоши, потер руками и громко спросил:
– Так… Что будем делать?!
Нельзя было не взять в картину человека, столь одаренного жаждой деятельности. Пришла девочка, молчаливая, внимательная, с огромными глазами-маслинами.
Я спросил:
– Тебе у нас нравится?.. Ты хочешь сниматься в кино?
Она ответила шепотом:
– Нет… Мне у вас не нравится… Как у мамы на работе, и пахнет кислым.
– А что ты любишь? – слегка растерялся я.
– Рисовать, – ответила девочка.
И нарисовала все, что было перед ней: шкаф, окно, за окном облака. Только все было с огромными глазами: облака смотрели в окно, окно смотрело на шкаф, а шкаф смотрел на облака.
Ну как было не взять в картину это существо, которое знает, как смотрят облака!
Пришла другая девочка, беленькая, с голубыми василечками вместо глаз. Она увидела меня и стала хохотать.
– Я вас знаю, – хохотала она, не в силах остановиться. – Вы артист…
– Что ж, – спрашивал я и хохотал вместе с ней, – раз артист, сразу надо смеяться?
– Конечно, – отвечала она, заливаясь еще пуще.
– Что ж, так и будешь смеяться? – спрашивал я.
Она закивала головой и стала так смеяться, что вдруг остановилась и без тени смущения спросила, свив ножки шнурочком:
– Ой, где здесь у вас?..
Ну как было не взять в картину человека, столь одаренного радостью жизни!
Так родились в картине новые персонажи – «мальчик с лицом вечно запачканным чернилами», маленькая девочка Егорова Катя, которая на все имеет свою особую точку зрения, и, наконец, просто Инга Володина, как звали нашу смешливую девочку.