Страница 25 из 32
– Где ты его взял? – допытывались друзья.
– А там, за садом Академии, пасутся.
– Так то же коменданта!
– Ну, бог с ним, поквитаемся.
На другой день, получив деньги в журнале за иллюстрации, Тарас торжественно понес рубль за гусака коменданту и отдал с таким вежливым поклоном, что тот не успел и рассердиться. Да и зачем было сердиться, когда рубль – вполне хорошая цена – был в его руке.
Академия, лекции, работа, товарищеские вечеринки, встречи со старшими друзьями – Брюлловым, Жуковским, Виельгорским, Григоровичем, Гребенкой, новые знакомые – это были счастливые, светлые годы жизни Тараса.
Теперь он сам был на Олимпе, рядом с ними, своими друзьями. Нет! Для него это не был Олимп. На эту гору он поднялся с самого низа, путь был тяжелым, нетореный, и, взойдя на гору, он не забыл его. Наоборот, с горы он увидел намного больше, чем все его друзья, учителя, ибо кроме того чистого знания науки, искусства, литературы, что имели они и передавали ему, – вооруженный этим, он еще сильнее понял, еще ярче видел страшные контрасты жизни и не мог безразлично относиться к этому, ему мало было отображать это в линиях и красках. Его энергия, сила протеста искала другой выход. И не в живописи, а в поэтическом слове он чувствовал наибольшую свою силу.
Где-то там, на Украине, его родные братья и сестры… Как давно он их не видел!..
«Никита, родной брат!» – пишет вечером, оставшись один, Тарас письмо в далекую Кириловку.
Как живут они – спрашивает, просит писать.
«…А теперь о себе скажу вот что: слава богу милосердному, живой, здоровый, учусь рисовать. Когда случится – зарабатываю деньги. На той неделе заработал немного, то и тебе посылаю 25 рублей. А если будет больше, то еще пришлю. Как видишь, живу, учусь, никому не кланяюсь…
Большое счастье быть свободным человеком. Делаешь, что хочешь, никто тебя не остановит. Кланяйся всем родственникам от меня, особенно деду, если еще живой, здоровый. Скажи, пусть не умирает, скоро увидимся. Поцелуй брата Иосифа, как я его поцеловал бы, и сестер Катерину, Ирину и Марусю, и скажи, пожалуйста, как и где она живет, одета ли, обута ли. Купи ей что-нибудь к святкам с этих грошей, что я тебе посылаю, – пока что, а то я буду присылать ей отдельно, когда будут у меня деньги».
…Маленькая слепая девочка – сестричка Маруся, как будто протягивает к нему грязные худенькие ручки. Он всегда жалел ее. Когда случалось заработать какой-нибудь пятак, покупал конфету или бублик… Разумная Иринка, верный друг детства, кучерявая, ясная, как солнышко, Оксаночка. Какие они сейчас? Что с ними?.. Что может быть с ними, крепостными девчатами? Разве сменилось что-то в Кириловке?.. Бурьяны, как чаща, возле его первой школы… Сколько раз прятался он там от пьяного дьяка. В последнее время каждую ночь видит он их во сне – братьев, сестер, родную Кириловку.
Тарас тяжело вздыхает.
«…Пожалуйста, пиши мне по-нашему… Пусть хоть через бумагу услышу родное слово, пусть хоть раз поплачу веселыми слезами…»
…Нет, ни на одну минуту не забывает он, уже свободный, что они еще несчастные крепостные. Ни на одну минуту не забывает он далекую Украину. Безграничные широкие степи. Прекрасна Украина во всей своей задумчивой красе. Белые хатки над прудами, над речками. Но сколько горя, сколько слез в этих хатах!
Красавицы-девчата расцветают, как полевые цветы, а что ждет их, кроме несчастья, надругательства, беспросветного труда, унижения. Так было с мамой, с милой сестрой Катей, ее подругами.
Перед глазами высокие могилы, свидетели далекой старины, восстаний гайдамаков, крестьян за свободу. Только слепые кобзари поют о них угнетенным людям. Тараса охватывает какое-то незнакомое волнение.
Задумчивый, отчужденный от всего, сидит он в своей комнате «под небесами» с полукруглым окном, с мольбертом и стареньким стулом-калекой. На столе разбросан его инструмент художника – кисти, краски, эскизы, этюды и много бумаг, исписанных мелким, неразборчивым почерком.
Он знает, что надо рисовать, надо настойчиво работать над своей академической программой, но он не может себя удержать, он бросает начатый рисунок и хватает кусок бумаги, а когда под рукою нет чистого, он пишет на клочках, где случится, даже на обоях, то, что родилось неожиданно в его голове.
Ему хочется написать обо всем, что он вспоминает, о чем думает, переживает. За этим застает его Сошенко. В это время подошел к окну слепой загорелый нищий с поводырем. Сошенко взял со стола медную монету, чтобы подать.
– Стой, что это ты ему даешь?
– Вот, медяк…
– Вот еще! Черт знает что!
И в тот же миг взял со стола полимпериала и подал нищему. Слепой пощупал монету и, спросив что-то у своего поводыря, протянул руку в окно с полимпериалом.
– Благодарю вас, господин, – сказал он, – но я этого не возьму, пусть ему всякая всячина. У старцев таких денег не бывает. Возьмите монету себе. А мне дайте кусок хлеба…
– Вот видишь, что значит нищета! – сказал Тарас. – И денег боится больших, потому что их только панам можно иметь.
Тарас дал нищему полрубля. Тот с благодарностью поклонился и ушел.
– Вот послушай, Соха, – неожиданно восторженно воскликнул Тарас, – вот послушай, что я написал:
– Да отвяжись ты со своими никчемными стихами, – пренебрежительно говорит Сошенко. – Почему ты настоящим делом не занимаешься? Как у тебя программа продвигается?
Тарас чешет застенчиво затылок.
– Соха, я задумал написать большую поэму – про девушку, которую обманул москаль, как ее из дому выгнали, как она с ребенком мыкалась…
– А кто рисовать будет за тебя? – перебивает его Сошенко. – Брось, Тарас, эти глупости!
Позже приятели упрекали Сошенко:
– Не грешно ли было вам, Иван Максимович, преследовать Шевченко за поэзию? Вам следовало бы поощрять его занятия, а не браниться!
– А кто ж его знал, – оправдывался обыкновенно Сошенко, – что из него получится такой великий поэт? И все-таки я стою на своем: если бы он кинул тогда свои вирши, так был бы еще более великим живописцем…
Тарас окончательно разошелся с Сошенко благодаря одной молодой натурщице, Амалии Клоберг, которую любил Сошенко и которую отбил у него поэт. Тарас влюбился в девушку и их отношения имели продолжение. Сохранился и портрет этой девушки, выполненный Тарасом.
Шевченко и не думал бросать живописи. В том же году он снова был награжден советом академии серебряной медалью «за первый опыт его в живописи масляными красками – картину „Нищий мальчик, дающий хлеб собаке“; сверх того, положено объявить ему похвалу».
Очередную награду получил Тарас и за картину «Цыганка-гадалка». Тогда же он начал работать над картинами маслом «Катерина» и «Крестьянская семья» и над книжной иллюстрацией.
Рисунки Шевченко встречаются в сборнике «Сто русских литераторов» (к рассказу Н. Надеждина «Сила воли»), в непериодическом прогрессивном издании Александра Башуцкого «Наши, списанные с натуры русскими», в книгах Николая Полевого «Русские полководцы» и «История Суворова».
Но Тарас не мог бросить и писать стихи. Все чаще и чаще брался он за перо. Это было его наисильнейшее призвание, сильнее всего.
Свобода, которую наконец он имел, подарила ему и огромное вдохновение, и силу слова.
То, что только пробуждалось в нем, когда он в Летнем саду белыми петербургскими ночами пробовал писать свои первые стихотворения, теперь прорвалось, как весенний стремительный поток.
Он ими, своими строками, бросал вызов.