Страница 24 из 32
– Да, я видел его несколько раз у Карла Павловича, у Кукольников. Карл Павлович его очень любит и уважает.
– Его нельзя не любить! А его музыка! Он гениальный! Это же первый российский композитор, который создал такую величественную вещь.
– Я очень люблю и эту оперу, и все его музыкальные вещи. Мы с Карлом Павловичем много раз слушали оперу в театре.
– А сейчас он работает над не менее прекрасной и выдающейся вещью – «Руслан и Людмила» Пушкина. Он говорил, что это была еще мечта Александра Сергеевича – написать либретто для оперы Глинки. Какая жалость, что он не успел! В Качанивке Николаю Маркевичу приходилось дописывать слова либретто. Сколько прекрасных арий, хоров родилось там на моих глазах. Это было божественно!
– А как оказался на Украине Глинка?
– Он поехал набирать певцов для придворной капеллы. О, какой там певучий народ! Соловьи! А сколько настоящих соловьев я слушал весной в прекрасном качановском парке. – И вдруг Вася смутился и умолк. Какая-то тень набежала на его ясное лицо, как будто с качановскими соловьями было связано еще что-то – и грустное, и прекрасное.
Тарас, чувствительный и деликатный, заметил это, но Вася тряхнул чубом, как будто отогнал от себя воспоминания.
– Вот с кем тебе надо обязательно познакомиться – с Семеном Гулак-Артемовским! Ну и бас, я тебе скажу, ну и голосина! Какой красоты! Я убежден, что весь Санкт-Петербург будет побежденный им. А что за человек! Веселый, добродушный, дружеский. Он не хотел ехать в Петербург. Говорил: «Я там загрущу, привык я к раздолью!» Друзья с Киевского хора, где он пел, все плакали, как малые дети, когда он с Глинкой отъезжали. Обязательно, обязательно пойдем послушаем его! Он уже здесь, в Петербурге. Как он поет украинские песни! Вся природа Украины встает перед тобой, запорожские казаки оживают… Но я хотел тебе рассказать о «Руслане и Людмиле». Мы часто за полночь засиживались в оранжерее, где жил Михаил Иванович. А моя резиденция был «фонарик» – вот посмотри на рисунок.
Вася достал из чемодана портфель и быстро нашел нужный картон.
– Это этюд, а картину я подарил Михаилу Ивановичу. Это я сижу за мольбертом, это Михаил Иванович, а это Маркевич пишет слова к либретто. Он историк Украины, Маркевич, этнограф, вместе с Глинкой закончил пансион. И с ним я тебя обязательно познакомлю.
– Ты там очень хорошо провел время, в этой Качанивке, как я вижу, и очень плодотворно. Вон сколько сделал! – заметил Тарас.
– О, да! Глинка говорил, что он нигде еще не работал с такой охотой, как на Украине. Он прислушивался к песням девушек, старых кобзарей. У пана Тарновского неплохой свой оркестр, и там исполняли все, что Глинка написал для «Руслана и Людмилы».
– А кто этот пан Тарновский?
– Как тебе сказать? Очень богатый пан – 9000 крепостных, огромное хозяйство, дворец. Я бы не сказал, что сам разбирается в искусстве, но любит «покровительствовать». Ему было приятно, что Глинка гостит у него, что придворная капелла будет петь сначала в его церкви, в его зале. Он бывает сам часто в Петербурге, и я познакомлю с ним. Он любит искусство.
– Он старый?
– Не очень, лет под пятьдесят.
– Дети есть?
– Нет, но у него живут его племянницы… девочки… – Вася снова вдруг смутился и умолк.
– И племянницы тоже бывают в Петербурге? – вроде ничего не заметив, спросил Тарас.
– Не знаю, приедет ли этой зимой, – сказал Вася.
Он так и сказал «приедет» а «не приедут», потому что перед глазами была только одна из племянниц…
Позже Вася рассказал историю любви своей. История самая обыкновенная. Он влюбился в старшую племянницу Тарновского, а та хоть и отвечала ему тем же, но в деле брака предпочла ему какого-то лысого доктора Бурцева.
Они говорили, говорили без конца, наконец на полуслове голова Штернберга склонилась на подушку Тарасовой кровати, где он сидел, и юноша уснул крепким сном с улыбкой на лице.
«Есть на свете такие счастливые люди, – думал Тарас, глядя на открытое, искреннее лицо Васи. – Им не нужна никакая рекомендация. Не успеешь и опомниться, а становишься с ними уже родным, без наименьшего усилия с твоей стороны. А есть и такие несчастнейшие люди, с которыми с семи печек хлеба съешь, а все-таки не дознаешься, что оно такое – человек или амфибия? Подальше от таких!» Он сразу почувствовал, что Вася Штернберг именно принадлежит к первой категории.
Тарас вдруг улыбнулся, схватил карандаш и набросал портрет неожиданного друга.
Потом Тарас стал рассматривать все, что было в портфеле Штернберга. Он был в восторге от увиденного. И какое множество рисунков, и как все прекрасно. На маленьком лоскутке серенькой оберточной бумаги проведена горизонтально линия, на первом плане ветряная мельница, пара волов около телеги, нагруженной мешками. Все это не нарисовано, а только намек, но какая прелесть! Очей не отведешь. Или под тенью развесистой вербы у самого берега беленькая, соломой крытая хатка вся отразилась в воде, как в зеркале. Под хаткою старушка, а на воде утки плавают. Вот и вся картина, и какая полная, живая картина!..
Они стали жить вместе. Может быть, со Штернбергом подружился Тарас сильнее, чем с другими, потому что встретился с ним уже свободным и чувствовал с ним себя равным.
– А когда закончим Академию, – увлеченно говорил Тарас, – поедем на Украину.
– А за границу? – спрашивал Штернберг.
– И за границу надо, и желание есть! Но сначала на Украину. Отобразим всю ее жизнь, наши речки, гаи, наших людей, картины из истории. И знаешь, надо распространять гравюры, тогда все люди, в каждой хате, смогут знакомиться с высоким искусством живописи.
А пока что учились. Бегали на лекции, иногда подрабатывали, рисуя портреты, иллюстрации для журналов, иногда сидели без денег, иногда отмечали праздники без всякого повода, например, покупку… лампы! Веселый был праздник в честь лампы.
Об этой дешевой, обыкновенной лампе долго мечтали Тарас и Штернберг. Наконец, получив деньги за работу, купили-таки лампу, торжественно принесли домой, и так не терпелось им опробовать ее, что зажгли ее среди белого дня. Важно уселись и серьезно делали вид, что без этого освещения читать невозможно.
– Вы что, с ума сошли? – рассмеялся их товарищ по Академии Петровский, зайдя в комнату.
– Видишь, лампу купили! – сказал с детской гордостью Штернберг.
– Ну, так надо окропить, если такой праздник! – проговорил Петровский. – Друзья, не откручивайтесь.
– Оно и правда, надо! – согласился Тарас.
– А деньги еще остались? – спросил хозяйственно Штернберг.
И деньги, и еда были у них общими. Тарас вывернул карманы.
– Черта с два! – вздохнул он. – На чай и сухари хватит.
– Ну, прощаю на этот раз – будем пить чай с сухарями и твоими, Тарас, песнями.
Все знали, что Тарас любит музыку, пение.
Вот так весело отпраздновали покупку лампы.
На шутку, на всякие выходки ребята были мастерами. Петровский, который жил во дворе Академии, как раз работал над картиной «Агарь в пустыне». Он уговорил позировать ему тихую скромную девушку – дочь сторожа, но нужны были крылья для ангела, который является к Агарь.
– Надо купить гусака, – решил он. – Гусиное крыло будет моделью.
Поскольку денег не было, то Петровский надел шинель и пошел на другой конец города к матери за рублем.
Но друзья – в том числе и Тарас – решили, что это будет несправедливо: покупать гусака, когда все сидят без копейки. Рубль был незамедлительно конфискован, и на столе появился ужин.
– Разбойники! – патетически поднял руки вверх Петровский. – Где я теперь возьму крылья ангела? Я в срок не сдам программу.
– Подожди, – вдруг сообразил Тарас. – Сейчас будут тебе крылья ангела.
Через несколько минут он возвратился, пряча под полой здоровенного гусака. Гусак бился огромными крыльями и вытягивал шею. Но шею бедолаге немедленно скрутили, а крылья отрезали.
– Чем тебе не ангел! – смеялся Тарас, нацепив себе крылья на плечи.