Страница 23 из 32
– Так это же просто коллекция идеального убожества, – продолжал Тарас. – Вы извините, Василий Андреевич, разве можно сегодня, в наше время, так рисовать, какие-то мученики и мученицы! Это же шаг назад, к средневековым Гольбейну, Дюреру! А посмотрите сюда, – он показал рукой на полотна и этюды Брюллова. – Это искусство, что живет и улыбается до всего живого!
Жуковский не ожидал такого нападения.
– О, вы все просто испорченные ученики Карла Павловича, – замахал он руками.
– Которые, надеюсь, превзойдут своего учителя, – засмеялся Карл Павлович. – На Тараса я возлагаю большие надежды, у него есть что-то свое. Вот у меня в младшем классе начинает учиться один парень, Федотов, тоже интересный! Нет, Василий Андреевич, пусть они будут ближе к жизни, к земному.
Тарас был ближе к жизни, чем его учителя.
Разглядывая картину Тараса «Мальчик, который делится милостыней с собакой», зрители говорили: «Откуда в этом молодом художнике столько мудрости, столько глубокого понимания жизни?»
Но ведь не все знали, какой трудный и тяжелый путь прошел этот парень с серыми живыми, жадными к знаниям глазами. Недаром Брюллов выделял его из всех своих учеников, и теперь чуть ли не больше Аполлона Мокрицкого Тарас был своим человеком в «портике» Великого Карла.
Какие чудесные вечера проводили они там!
– Ну-с, молодые люди, – обращался к ним Карл Павлович. – Извольте доложить, как провели сегодня день?
– Необыкновенно, – отвечал увлеченно Мокрицкий. – Вдвоем с Тарасом мы ходили сегодня в Эрмитаж. Я никогда не имел такого удовольствия, как сегодня.
– Это хорошо, – похвалил маэстро. – Художникам надо ходить в Эрмитаж чаще, чем на почту. Необходимо всматриваться, надо привыкать к вещам первоклассных мастеров.
Молодые люди, подталкивая друг друга, садились довольные на краешек красного дивана, на который ложился в своей излюбленной позе маэстро. Они знали, что сейчас начнется интересная своеобразная лекция.
– Я выше всех ставлю Веласкеса, Корреджио, Рубенса, Ван Дейка. Обратили ли вы внимание у Веласкеса на невероятную лепку, правду колорита, мягкость тела и характера выражения? Его мастерство владения кистью несравненно. Его свежесть и сочность живописи исчезает при медленной, несмелой, кропотливой работе. Люблю я Веласкеса.
А Корреджио? Он чувствовал божественную гармонию в колорите и такую грацию движения и экспрессию, такую тонкость рисунка, что кажется, они написаны рукою ангела…
Как любили ученики эти неожиданные характеристики! Карл Павлович увлекался и говорил далее:
– Рубенс молодец, он не стремится нравиться и не старается обмануть зрителя правдоподобием, а просто доволен тем, что богатый, одевается пышно и красиво, потому что это ему к лицу. Не всегда он строгий к истине. В его картинах роскошный пир для глаз! Но у богача на пирах ешь-пей, только разум не пропей! Смотрите, у Рубенса пируйте, но с ним не тягайтесь и ему не следуйте… Вот Ван Дейк – попировал у Рубенса – и достаточно. Ограничив свои траты, жил разумно, честно, для потех и интереса других. Такую жизнь и вам, друзья, советую брать за образец. Спасибо ему, хорошему человеку!
Тарасу больше по душе был Рембрандт. И о нем немало говорил Брюллов.
Уже начиналась ночь, а молодые люди никак не могли покинуть своего маэстро, который был как раз в настроении.
– Вы не поверите, – делился он своими сокровенными мыслями, – как тяжело создать настоящую, хорошую вещь. Тяжело кораблю бороться в открытом море с волнами, но ему доверены жизни сотен живых людей. А после счастливого плавания встретят его выстрелами пушек, радостными криками и торжественно ведут в порт, где он будет отдыхать до следующего плавания. Так и художник с новой картиной.
Даже когда маэстро уже собрался лечь спать, он не отпустил учеников. Еще Тарас должен был почитать вслух перевод нового французского романа Гюго – потом Карл Павлович рассказывал о своем путешествии по Италии, Греции и, развеселившись воспоминаниями, начал перед Аполлоном и Тарасом показывать не только людей, но даже и животных. С необычайной живостью вскакивал он с дивана, скручивался на ковре и изображал щенка, который спит на соломе. Ученики смеялись так громко, что камердинер Лукьян вбежал в комнату, чтобы узнать, не случилось ли чего.
Вот из-за этой живости, непосредственности и был им мил их маэстро, а Тарасу особенно из-за его независимости и свободолюбия.
Тарас знал, что император Николай давно хочет иметь свой портрет кисти Брюллова. Брюллов долго это оттягивал. Наконец назначил сеанс, подождал несколько минут и уехал из дома, приказав домашним:
– Если придет царь, передайте ему, что я ждал его, но, зная его аккуратность, был уверен, что он не приедет.
Царь приехал через двадцать минут. Ему точно передали, как приказал Брюллов.
– Какой нетерпеливый человек! – процедил царь сквозь зубы и больше не приезжал и не напоминал о портрете.
Но даже Тарас и Мокрицкий, привычные к дурачествам своего маэстро, были озадачены, когда в Академию приехал цесаревич и зашел в «портик». Брюллов даже не вышел, а послал к нему своих учеников – Тараса Шевченка и Мокрицкого.
Молодые художники водили цесаревича по мастерской, показывая картины, немного волновались, что Брюллов может быть чем-то недовольным. Но все получилось хорошо. Брюллов был рад, что ребята выполнили все за него, а они давились от смеха, вспоминая этот пышный визит.
Тараса увлекала такая свободолюбивая независимость его Великого Карла. Брюллов демонстративно не носил жалованные ему награды, он не захотел возглавить официальное, руководимое Николаем Первым, направление в искусстве. Это место занял художник Бруни.
– Как он изменился, – говорил Карл Павлович, – ведь он был когда-то передовым художником, казалось – он будет ломать академические традиции, а теперь он очень далек от жизни, от натуры. Он хочет поддержать своими картинами самодержавие и церковь. Вы уже видели «Медного змея»?
– Конечно! – откликнулся Тарас. – Это просто толпа грубо подрисованных актеров и актрис. Хотя картина колоссальная, но впечатления никакого.
– Сухая, холодная картина, – подтвердил и Мокрицкий. – В ней чувствуется какая-то слепая вера в страшную божественную силу, без капли человеческого разума. Мистика и больше ничего!
– Разве можно ее сравнить с «Последним днем Помпеи»!.. – сказал Тарас уже наедине с товарищем. – А еще хотел нашего Карла затмить!
– Царю-то он, правда, больше угодил! – заметил Сошенко.
– Но не нам, не нам! – засмеялся Тарас, обнимая друзей.
– Вот еще приедет мой друг Вася Штернберг, – сказал Мокрицкий Тарасу, – тогда совсем нам с тобой будет хорошо.
– Быстрее бы приехал Вася Штернберг, – озабоченно сказал Сошенко. – Я тогда бы спокойно уехал из Петербурга.
Он собирался вернуться на Украину, стать учителем рисования. Но ему хотелось до отъезда устроить так, чтобы Тарас жил с его другом Васей Штернбергом.
О Штернберге Тарас слышал от Брюллова и от других художников. Он знал, что Штернберг поехал на Украину писать этюды, и ждал его с нетерпением. Сошенко писал и Штернбергу о Тарасе.
Неожиданно ночью кто-то постучал и зашел в комнату. Он еще не успел назвать себя, как Тарас спросил:
– Штернберг? Вася Штернберг?
– Он самый! – засмеялся парень с круглым, по-детски приветным лицом. И Тарас бросился ему на шею.
– Ты ж с Украины! Друг мой! Ну, говори, где ты там был, что привез с собой? Я ж не был там много-много лет…
Он помог парню сбросить тяжелую теплую шубу, размотать шарф.
– Я влюблен в Украину! – сказал Вася Штернберг. – Я не мог оторваться от ее мягких, нежных пейзажей.
Тарас сразу хотел напоить приезжего чаем, и посмотреть рисунки, и выслушать все о далекой Украине, но, как это обычно бывает при встрече друзей, начав разговор, они забыли и о чае, и об ужине.
Дружба, взаимная любовь родились с первых же минут.
– Ты не представляешь, какое чудесное было у меня путешествие, – рассказывал Вася Штернберг. – Почти все лето я провел с Михаилом Ивановичем Глинкой в Качанивке, у пана Тарновского. Ты же знаешь Михаила Ивановича?