Страница 15 из 32
В уютном простом кабинете Венецианова радостно принимали всех, и не только друзья-художники, но и молодежь чувствовала себя здесь, как у близких, гостеприимных родственников.
Сошенко окинул взглядом манекен в крестьянском русском убранстве, столик с кистями, рабочее орудие хозяина, и сел с Аполлоном на кушетку за круглым столиком. В соседней комнате послышались девичьи голоса, быстрые шаги, топот.
– Только условимся, – предупредил товарища Сошенко. – Сначала дело, поговорим со стариком, посоветуемся, а потом все остальное.
– А что? Я ничего, – согласился Мокрицкий. – Мы не для того шли.
Невысокий, с бритым суховатым лицом старик в темно-зеленом долгом сюртуке, с шелковым платком на шее, вышел к молодым людям. Это и был Венецианов.
– Мы к вам по важному делу, – решил сразу же сообщить Мокрицкий, здороваясь, чтобы старик не заподозрил чего-нибудь. – Мы пришли посоветоваться. Но это все начал Сошенко, он вам и расскажет все подробно.
Молодые люди не ошиблись. Венецианов слушал Сошенко внимательно, и в его добрых, уже выцветших глазах были неподдельное сочувствие и грусть.
– Он крепостной? Что поделаешь! – промолвил он. – Когда мы уже освободимся от этого лиха, что оскорбляет всех нас! Сколько талантов гибнет через эту кричащую несправедливость! Но все, что можно сделать, мы обязаны сделать. Вы говорите, у парня есть способности?
– И немалые, – убежденно сказал Сошенко. – Я уверен, что после подготовки его приняли бы в Академию.
– Об этом теперь не может быть и речи, – махнул безнадежно рукой Венецианов. – Разве вы не знаете, что уже давно есть указание не принимать крепостных в ученики Академии?
– Мы знаем, но к чему такое суровое указание? Ведь немало известных художников российских вышли именно из крепостных, – возразил Мокрицкий, – вспомните архитектора Воронихина, который строил Казанский собор.
– А Тропинин, – подхватил Сошенко, – кто из нас не увлекался творениями Тропинина!
– Но почему же принято такое указание не принимать крепостных в Академию? Ведь закончив Академию, получив золотую или серебряную медаль, они же не могли не вернуться к своему хозяину? – спросил Сошенко.
– В том то и дело, друзья мои, что хозяева иногда даже посылали их в Италию, а потом забирали к себе. И люди, уже интеллигентные, вкусившие, так сказать, плодов высшей культуры, с развитым вкусом и тонкими потребностями, возвращались в положение лакеев, простых маляров, их снова могли наказывать розгами, над ними издевались, и случаи самоубийства участились, а в актах писали: «покончил с собой от имеемой в нем задумчивости». Вот Академия и приняла такое решение.
– Значит, дело с моим протеже безнадежное? – спросил грустно Сошенко.
– Никогда не следует терять надежды, молодой человек, – сказал Венецианов. – Не надо бросать юношу, надо поддержать, подучить, а тем временем что-то найдем. – И добавил: – Таланты на дороге не валяются, их надо лелеять, им надо помогать.
– Что же делать? Если бы знали, как хочется помочь ему! – горячо заговорил Мокрицкий. – Иван просто очарован им.
– Что он теперь делает, этот ваш талант? – спросил Венецианов.
– Сейчас артель Ширяева украшает после ремонта Большой театр. Тарас в этой артели фактически основной человек. Он выполняет рисунки для плафонов и разных украшений. Он у них лучший художник и хозяин им дорожит.
– Ширяев? Я знаю немного о нем. Деловой, но крутой человек. Знаете что, друзья, мы все же начнем наше наступление! Иван Максимович должен познакомиться с хозяином – Ширяевым, склонить его на кое-какие льготы для парня. Ну, пусть отпускает по воскресеньям, пусть отпускает свободными вечерами на лекции, а вы познакомьте его с вашим милым земляком, председателем Общества поощрения художников – Григоровичем. Это хороший человек, он, возможно, даст разрешение на посещение классов Общества, что в доме Костюриной. Познакомьте с еще одним вашим земляком – Евгением Гребенкой. Дайте парню книги. Поведите на выставки. Одним словом, поддержите. А там увидим, что надо делать дальше. Великого Карла заинтересуем. Согласны?
– Нами многое уже сделано из сказанного. Но мы согласны! Еще как согласны! Какой вы замечательный человек! – не смогли сдержаться молодые люди.
– Папа! Мама просит тебя и гостей ужинать, – прозвучал тоненький голос из-за двери.
– Вот козы! – засмеялся старик. – Все слышат! В самом деле, пойдемте и за чаем еще обдумаем нашу договоренность…
Сквозь стук и грохот молотков прорывается какая-то чарующая музыка, но внезапно прерывается, и скрипки начинают снова и снова. Все очарование исчезает.
– Репетируют, – объясняет работник, который взялся проводить Сошенко. – И они торопятся, и мы торопимся. Уже скоро открытие театра, а еще много работы.
Иван Максимович осторожно пробирается по фойе сквозь горы стружек, досок, сквозь леса, которыми прикрыты стены, и протирает глаза от известковой пыли, что носится в воздухе.
«Тяжело будет здесь разыскать Тараса», – думает Сошенко.
Он давно уже не видел своего подопечного. Тарас предупредил, что будет сильно занят. Ширяев взял большой подряд на малярные и стеклянные работы. Тарасу некогда было даже вздохнуть, так завалил его работой хозяин. Но он был доволен тем, что работа у него интересная, не то что красить заборы, и он может выявить свои способности к искусству.
Театр должен открыться в этом году новой оперой еще мало известного публике молодого композитора Михаила Глинки «Жизнь за царя».
Сошенко увидел и самого композитора – небольшого, с немного одутловатым бледным лицом и черным чубчиком надо лбом. Он становился на цыпочки, как будто для того, чтобы казаться выше, и что-то говорил своим музыкантам.
«О, Жуковский Василь Андреевич и граф Виельгорский здесь», – заметил Сошенко. Он их уже видел не раз в гостях у Карла Павловича и был с ними знаком.
Граф Михаил Виельгорский, высокий, румяный старик, с величественной фигурой и седыми волнистыми волосами по плечи, был одним из самых образованных и культурных людей в искусстве того времени.
«Жизнь за царя» для первой пробы уже ставили в его квартире на Михайловской площади.
– Вы – мой Иван Креститель, – улыбаясь растерянной улыбкой, говорил Глинка. Он очень волновался, и ему казалось, что все идет не так, как следовало бы, а главное, неизвестно, как примет публика.
Виельгорский угадывал мысли взволнованного автора.
– Я рад, – сказал он, – быть Иваном Крестителем не только потому, что это твоя опера, моего друга, а и потому, что она должна доказать, что может быть и наша русская национальная музыка, наша опера, а не только подражание французам и итальянцам. И ты не волнуйся, все будет хорошо – репетиции идут прекрасно, декорации великолепны…
«Где же он и где его хозяин?» – волновался Сошенко. Ему было не до разговоров почтенных мэтров. У него была иная цель.
На его счастье он встретил знакомого – механика сцены Карташова.
– Добрый день, – поприветствовал его Сошенко, – не видели вы случайно мастера Ширяева?
– Только что ко мне забегал его парень-рисовальщик, – ответил Карташов.
– Какой парень? – поинтересовался Сошенко.
– Тарас Шевченко. Хороший парняга, талантливый. Он все рисунки Ширяеву делает, а целый день на самом черном хлебе. Я уже ему кружку чаю иногда даю, а то совсем обессилит…
– Я хочу поговорить о нем с Ширяевым.
– Поговорите, только навряд ли что получится. Пока театр не закончат, ему и дыхнуть некогда.
– А все-таки я попробую.
– Ну что ж, удачи вам, я только рад за парня буду, он путевый.
Никто из товарищей до сих пор и не подозревал, что ласковый, скромный, неприметный Иван Сошенко может проявить столько напора, упрямства и даже дипломатии.
Посмотрев на суровое лицо Ширяева, которое никак не обещало приятного разговора, Сошенко неожиданно сотворил самую сладкую улыбку.
– Наконец-то я вас вижу, – промолвил он. – Я уже столько наслышался о вас, а теперь я просто восхищен вашей живописной работой. Разрешите познакомиться – художник Сошенко.