Страница 4 из 19
– Сочувствую твоему горю.
– Спасибо, Нэнс.
– Конец земных печалей для Мартина.
– Да, это так.
– Теперь муж твой на пути истинном. – Губы Нэнс раздвинулись, обнажив редкие остававшиеся зубы. – Пришла узнать, не возьмешь ли меня плакальщицей. Твой Мартин был хорошим человеком.
Нора глядела на стоявшую перед ней мокрую насквозь Нэнс. Одежда свисала с ссошихся узких плеч, с суконных отрепьев капала вода, но держалась старуха с достоинством. Пахло от нее горьковато-остро. Мятой крапивой, подумала Нора. Или опавшей листвой. Так пахнут те, кто живет под пологом леса.
– Как ты догадалась прийти-то? – спросила Нора.
– Встретила нового священника на осле, настегивает животину, точно пыль выбивает. В такую слякоть разве что сам дьявол выгонит священника из дома. Или если кто при смерти лежит.
– Отец Хили, так его зовут.
– И мне открылось, что это муж твой Мартин. Упокой Господь его душу, – добавила женщина.
По спине у Норы пробежал холодок. Громыхнул гром.
– Открылось?
Нэнс кивнула и коснулась Норы. Пальцы ее были холодными и на удивление мягкими и гладкими.
Руки целительницы, подумала Нора.
– И ты отправилась пешком в такой ветер и дождь?
– Промыть дождичком голову никому еще не навредило, а для твоего мужа я бы и не то сделала.
Нора распахнула дверь, стряхивая с ног налипшую грязь.
– Что ж, заходи, коли пришла.
Когда вслед за Норой в битком набитой зале показалась Нэнс, все разговоры мгновенно смолкли. Все взгляды устремились к старшей из вошедших, которая, приостановившись в дверях и высоко подняв голову, озиралась вокруг.
– Спаси вас всех Господь, – сказала она.
Голос ее был слабым и хриплым от курева и прожитых лет. Мужчины почтительно склонили головы. Кое-кто из женщин придирчиво мерил взглядом старуху, примечая и испачканный грязью подол юбки, и пожухшее, потемневшее от старости лицо, и мокрый платок. Шон Лич сверкнул исподлобья глазами и отвернулся к огню.
Поднялся Джон О’Донохью, заполнив все пространство своим могучим телом кузнеца.
– И тебя да спасет Он, Нэнс Роух.
Он повел ее к огню, и мужчины поспешно потеснились, уступая место. Питер, не вынимая трубки изо рта, подвинул низкую скамеечку и усадил старуху поближе к очагу. Анья принесла ей воды – омыть ноги. Дэниел предложил Нэнс глотнуть потина и, когда она мотнула головой, пробормотал: «Да чего там разговору, всего капелька, воробышек в клювике больше унесет» – и сунул-таки ей в руки кружку.
Те, кто, увидев Нэнс, словно онемели, теперь, поняв, что старуху не прогнали, возобновили беседу. Лишь Шон и Кейт Линч, отступив подальше в темный угол и нахохлившись, наблюдали оттуда за происходящим.
Нэнс, протянув к огню голые ступни, попивала спиртное. А Нора, сидя рядом с ней и глядя на пар, поднимающийся от плеч старухи, чувствовала, как в животе все сильнее, все шире раскручивается спираль ужаса. Как узнала она, что Мартин умер?
Старуха глубоко вздохнула, поднялась и жестом указала на спальню:
– Там он?
– Там, – ответила Нора. Сердце ее трепыхалось.
Нэнс сжала в руках кружку.
– Когда исполнился его срок?
– Питер и Джон принесли его ко мне еще засветло. До вечера еще. – Нора не поднимала глаз. После ночной свежести духота в доме казалась нестерпимой и вызывала дурноту. Слишком много трубочного дыма. И шуму тоже чересчур много. Хотелось поскорее выйти, улечься в мягкую скользкую грязь и лежать там в одиночестве, вдыхая запах дождя. И пускай молния убьет ее своим ударом.
Нора почувствовала, как ладонь обхватили пальцы Нэнс. Так нежно, что стало не по себе. Она удержалась, чтобы не оттолкнуть старуху.
– Нора Лихи… Ты меня послушай, – зашептала Нэнс. – По каждому покойнику на земле горюет какая-нибудь женщина. Горюет в одиночку, и каждая по-своему. Но горе еще и в том, что не пройдет и года после похорон, и людям станет не нужно твое горе. Так уж ведется на белом свете. Люди вернутся к своим делам и заботам, к мыслям о себе. Заживут своей жизнью. Так что давай плакать по Мартину сейчас, пока они слушают. Пока им хватает терпения слушать.
Нора кивнула. К горлу подкатила рвота.
– И еще скажи мне, Нора, что это за толки, будто помер он на перепутье, на скрещенье дорог? Это правда?
– Да, так и есть, – отозвалась Бриджид. Она крошила табак за их спинами. – Питер О’Коннор там его нашел. Вот горе-то горькое!
Нэнс обернулась, прищурилась, вглядываясь:
– А ты кто такая есть?
– Бриджид Линч.
– Жена моего племянника Дэниела, – пояснила Нора.
Нэнс сдвинула брови:
– Ты ребенка ждешь, молодайка. Не место тебе в доме, где покойник лежит.
Занесенная над плитками табака рука Бриджид замерла в воздухе.
– Тебе дозволено уйти. Прежде чем вдохнешь в себя смерть и заразишь ею дитя.
– Разве? – Бриджид уронила на стол ножик. – Я знала про то, что на кладбище нельзя, но что…
– Что кладбище, что дом, где покойник лежит, что могильный холм… – Нэнс сплюнула в огонь.
Бриджид повернулась к Норе, ища поддержки.
– Но я не оставлю Дэниела, – зашептала она. – Не стану выходить в такую темень! И в грозу! Не пойду одна.
– И не надо, – покачала головой Нэнс. – Ни к чему тебе одной идти. В такую неспокойную ночь.
Бриджид прижала обе руки к животу.
Нэнс кивком подозвала к себе Анью, раздававшую мужчинам набитые табаком трубки.
– Анья О’Донохью, не проводишь ли девушку к кому-нибудь по соседству: и мужа ее прихвати; чтоб потом вернулся с тобой. В такую ночь ни одной живой душе не стоит выходить на дорогу одной.
– Отведи ее к Пег О’Шей, – негромко сказала Нора. – Она ближе всех живет.
Анья переводила взгляд со старухи на Нору:
– Да что такое? В чем дело-то?
– Это ради молодайкина ребенка. – Протянув сморщенную руку, Нэнс положила ее на живот Бриджид. – Поторопись, девочка. Сыпани соли в карман и уходи. Гроза разыгралась не на шутку.
К полночи от запаха мокрой шерсти и людского пота в доме стало не продохнуть. На веках Мартина Лихи блестели теперь положенные соседом две однопенсовые монетки, на грудь мертвецу поставили блюдо с табаком и мать-и-мачехой. Дым поднимался столбом, мужчины то затягивались, то чистили трубки Нориными спицами, которые вытирали потом о штаны.
С приближением полночи Джон О’Донохью принялся читать розарий над покойником, а все собравшиеся, встав на колени, вторили, отвечая ему. Потом мужчины расступились и, подперев стены, стали глядеть, как при тусклом свете лучины женщины голосят по покойнику. Лучины воняли салом и слишком быстро сгорали в латунных светцах.
Нэнс Роух выводила плач под далекие раскаты грома. Лоб ее был серым от пепла, руки – испачканы золой, которою она, достав из очага, мазала лоб другим женщинам. Нора Лихи чувствовала, как корку золы разрывают горячие борозды от слез. Стоя на коленях на земляном полу, Нора вглядывалась в знакомые, скорбно нахмуренные лица.
Как в кошмарном сне, думала она.
Закрыв глаза и разомкнув губы, Нэнс завела низкий плач, мгновенно погасивший все разговоры и пересуды мужчин – так гаснет пламя в комнате, где нет воздуха. Старуха сидела на корточках, раскачиваясь взад-вперед, растрепанные жидкие космы мотались по плечам. Она вопила непрерывно, без слов, утробным, исполненным ужаса голосом. Словно кричала банши, словно судорожно хватал воздух утопающий.
Пока Нэнс голосила, другие женщины бормотали молитвы, дабы Господь принял с миром душу Мартина Лихи. Нора разглядывала женщин: вот Кейт Линч, чьи каштановые волосы в полумраке кажутся тускло-серыми, рядом шепчет молитвы ее дочь Сорха, круглолицая с ямочками на щеках; жена учителя усердно крестится, словно целиком уйдя в молитву, но одним глазом косится на Нэнс, глядит, как та копошится у очага. Здесь соседки Норы и дочери соседок, чуть ли не все обитательницы долины горестно заламывают руки. Нора зажмурилась. Никому из них не понять, каково ей сейчас. Никому.