Страница 1 из 8

Арминута

Пьетрантонио Донателла Ди

Донателла ди Пьетрантонио

Арминута

Пьерджорджо, который был с нами так мало

Даже сегодня я крепко-накрепко связана с тем летом моего детства: оно все еще не отпускает мою душу, и она бьется о него, как насекомое вокруг ярко горящей лампы.

Donatella Di Pietroantonio

L’ARMINUTA

До тринадцати лет я не знала, что у меня есть другая мать.

Таща неудобный чемодан и сумку, набитую обувью, я с трудом поднималась по лестнице к ее квартире. На площадке меня встретил запах жареной еды и ожидания. Дверь долго не желала открываться, кто-то изнутри молча дергал ее и возился с замком. Я наблюдала, как паук, висящий на конце тонкой нити, крутится в пустоте.

Резкий металлический щелчок – и на пороге появилась девочка с растрепавшимися косичками, судя по всему заплетенными несколько дней назад. Это была моя сестра, но я никогда ее прежде не видела. Она распахнула дверь и впустила меня в квартиру, проводив колючим взглядом. Тогда мы были больше похожи друг на друга, чем позже, когда стали взрослыми.

Женщина, зачавшая и родившая меня, даже не поднялась со стула, когда я вошла. Младенец, которого она держала на руках, кусал свой большой палец, зажав его в уголке рта: наверное, у него резался зуб. Оба принялись разглядывать меня, малыш даже ненадолго перестал усердно жевать палец. Я не знала, что у меня есть брат, да еще такой маленький.

– Приехала, значит, – произнесла она. – Вещи-то положи.

Я смущенно опустила глаза: сумка с обувью при малейшем моем движении начинала источать запах потных ног. Из-за закрытой двери в глубине квартиры слышался мощный раскатистый храп. Ребенок захныкал и потянулся к груди, пуская слюни на поблекшие цветы пропотевшего хлопчатобумажного платья.

– Ты что дверь не закрываешь? – строго спросила мать, обратившись к девочке, которая стояла не шелохнувшись.

– А те, кто ее привел, сюда не поднимутся? – возразила она, указав на меня острым подбородком.

Дядя – так мне велели его называть – в тот момент как раз входил в квартиру, выбившись из сил после подъема по ужасной лестнице. Стоял летний, невыносимо жаркий полдень, а дядя нес, держа двумя пальцами, вешалку с новеньким пальто моего размера.

– Твоя жена не пришла? – громко спросила его моя первая мать, стараясь перекричать настойчивые вопли, раздававшиеся прямо у нее под ухом.

– Она не встает с постели, – ответил он, подчеркивая кивком каждое слово. – Вчера кое-что купил, зимой пригодится, – сообщил он и показал матери ярлычок на моем пальто.

Я подошла к открытому окну и опустила вещи на пол. Издали долетал оглушительный грохот, как будто камни сыпались из самосвала.

Хозяйка дома решила, что нужно предложить гостям кофе, может, его запах, сказала она, разбудит ее мужа. И вышла из почти пустой столовой, сунув ребенка в манеж и не обращая внимания на его плач. Он попытался подняться, цепляясь за сетку с большой дырой, кое-как заделанной переплетенными крест-накрест веревками. Когда я подошла к нему, он рассердился и завопил еще громче. Другая сестра, привычная, вытащила его и опустила на выложенный плитками пол. Он резво пополз на звук голосов на кухне. Ее угрюмый взгляд скользнул по полу от братишки ко мне. И загорелся, остановившись на золотистых пряжках, украшавших мои новые туфли, потом поднялся выше, вдоль жестких и ровных складок синего платья, только что купленного в магазине. Невысоко над ней кружила муха и, пытаясь найти выход наружу, время от времени громко стукалась о стену.

– А тебя что, всегда так одевают? – тихо спросила она.

– Он вчера мне это специально купил, потому что я возвращаюсь сюда.

– Он тебе кто? – с любопытством спросила она.

– Дальний родственник. Я несколько лет жила с ним и его женой – до сегодняшнего дня.

– А твоя мать? – спросила она удрученно.

– У меня их две. Одна из них – твоя.

– Иногда она говорила о старшей сестре, но я никогда в это особо не верила.

Внезапно она жадно ухватила пальцами рукав моего платья.

– Скоро оно станет тебе мало и перейдет ко мне. Смотри не испорть, носи аккуратно.

Из спальни босиком, зевая во весь рот, вышел отец. Он был по пояс голый. Увидел меня, но тут его привлек аромат кофе.

– Приехала, значит, – сказал он точно так же, как его жена.

Из кухни все реже доносились слова и звучали они все глуше; ложки перестали стучать. Когда я услышала шум сдвигаемых стульев, у меня от страха в горле пересохло. Дядя подошел ко мне, чтобы попрощаться, и мимоходом коснулся моей щеки.

– Оставляю тебя на их попечение, – произнес он.

– Я забыла книгу в машине, сейчас спущусь за ней, – сказала я и побежала следом за ним по лестнице.

Сделав вид, будто собираюсь поискать книгу в бардачке, я влезла в машину. Закрыла за собой дверцу и нажала кнопку блокировки. Дядя уже сидел за рулем.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Возвращаюсь вместе с тобой. Я не буду тебе мешать, правда не буду. Мама болеет, ей нужна моя помощь. Здесь я не останусь, я никого тут не знаю.

– Опять ты за свое! Будь благоразумной. Тебя ждут настоящие родители, они будут тебя любить. Тебе не придется скучать, ведь в доме столько детей, – говорил он, обдавая меня ароматом только что выпитого кофе и запахом своего дыхания.

– Я хочу жить у себя дома, с вами. Если я что-то сделала не так, только скажите, и я больше не буду. Не оставляй меня здесь.

– Извини, но мы больше не можем держать тебя у нас, мы же все тебе объяснили. Пожалуйста, перестань капризничать и выходи из машины, – отрезал он, отвернувшись от меня и глядя в пустоту. Мускулы у него на лице, покрытом трехдневной щетиной, ходили ходуном: так случалось всякий раз, когда он злился, и злость была на грани ярости.

Я не послушалась и продолжала упираться. Тогда он стукнул кулаком по рулю, вышел из машины и попытался вытащить меня наружу из узкого пространства перед сиденьем, куда я забилась, дрожа всем телом. Он открыл дверцу ключом, обхватил мою руку и дернул. Шов на платье, которое он мне купил, распоролся. Этот человек с мертвой хваткой был мне незнаком, он нисколько не походил на моего немногословного отца, с которым я жила под одной крышей вплоть до сегодняшнего утра.

На асфальте остались следы колес его сорвавшейся с места машины – и я. В воздухе над площадью повис запах горелой резины. Когда я подняла голову, то заметила, что из окна третьего этажа на меня смотрит кто-то из родственников, навязанных мне силой.

Спустя полчаса он вернулся, я услышала стук двери, потом его голос на площадке. Я тут же его простила, радостно подхватила свои пожитки и помчалась к выходу, но услышала только гулкое эхо его шагов на лестнице, уже внизу. Сестра держала в руках большую банку мороженого – ванильного, моего любимого. Он вернулся не для того, чтобы забрать меня, а чтобы принести мне мороженое. Мы съели его все вместе в тот августовский полдень 1975 года.

Вечером вернулись старшие мальчики, один свистнул мне в знак приветствия, другой меня даже не заметил. Они бросились на кухню и стали толкаться, расчищая себе место за столом, где мать накрыла ужин. Каждому в тарелку щедро плеснули соуса; на мою долю досталась всего одна плававшая в лужице подливки ноздреватая фрикаделька. Сразу стало понятно, что состоит она из размоченных крошек черствого хлеба, среди которых изредка попадались волокна мяса. Мы ели фрикадельки из хлеба вприкуску с хлебом, макая его в соус, чтобы хоть чем-то набить живот. Через несколько дней я уже научилась бороться за еду и не выпускать из виду свою тарелку, чтобы чья-нибудь вилка не совершила на нее набег. Но у меня все-таки что-то пропадало, и мать своей рукой пополняла мой скудный рацион.