Страница 29 из 51
Но он пришел. Когда стало темнеть и туман сгустился еще больше, она услышала громыханье разболтанного колеса на дороге. Тележка была теперь пуста.
Он наклонился над одним из мешков, потянул за веревку, которой она кое-как завязала мешок, и принялся выкладывать вещи на пол кухни.
- Нет!
Она в ужасе схватила его за руку - она не в состоянии была увидеть их еще раз.
- Берите все. Я хочу, чтобы вы увезли все.
- Но я же должен поглядеть, что там, так ведь? Что годится, а что нет.
- Нет... Дело в том... Я не хочу, чтобы вы открывали мешки.
Он медленно выпрямился, поглядел на нее.
- Там одежда... мужская одежда... всякая. И инструменты, и... Все в хорошем состоянии.
- Это вы говорите.
- Мне все равно, сколько вы мне дадите за них - сколько дадите, столько и ладно... Пожалуйста, увезите их все, пожалуйста.
Вы же и так все узнаете, думала она; они все вам расскажут, слух пойдет по всей деревне, как только вы обмолвитесь о том, где вы были и кто дал вам эти вещи; они тут же расскажут вам все, что вы захотите узнать.
Больше он ничего не сказал. Взвалил мешки на тележку, покрыл их брезентом, сунул ей какие-то деньги... Рут даже не посмотрела ни на них, ни на него, закрыла за ним дверь, ушла и забилась в угол, чтобы не видеть нагруженной тележки, хотя стук колеса и шаги человека еще долго долетали до нее из тумана, пока не замерли вдали.
Она вся дрожала от усталости и одновременно от чувства облегчения, но вместе с тем ее мучил стыд; ее пугало то, что она совершила, и она сердилась на себя и была потрясена тем, как яростно хотелось ей освободиться от всех этих вещей, как неистово она действовала.
В комнате было темно. Наконец она разжала руку, в которой держала деньги, и посмотрела на них. Несколько монет. Она не стала их пересчитывать. Они казались ей грязными, словно она держала в руке тридцать сребреников, плату за страшное предательство. И совершенно так же, как раньше, хотелось ей очистить дом от всего, принадлежавшего Бену, так же исступленно стремилась она теперь только к одному - освободиться от этих нечистых денег.
Она выбежала из дома, в промозглом тумане пересекла сад, перемахнула через загородку в поле и все бежала, бежала, спотыкаясь, путаясь в траве, шлепая по лужам, по слякоти; ноги ее промокли до щиколоток, она задыхалась, в груди жгло. Она продиралась сквозь кусты подлеска, сквозь папоротники... Черные, корявые корни и сучья деревьев рвали ей одежду. Она проникла в рощу, где земля была совсем болотистой, упала, расцарапав обо что-то руку, и снова поднялась на ноги - вся в крови, в налипших мокрых, скользких листьях. Она ничего не видела и ощупью взбиралась по склону на вершину холма, откуда роща круто сбегала вниз, сливаясь с березовым лесом. И отсюда, сверху, она бросила монеты в черную ямину у ее ног и тут же отвернулась, не дожидаясь, пока они со звоном упадут куда-то, и припустилась - сквозь кусты, и слякоть, и мокрую траву луга - обратно к дому, чтобы там почувствовать себя очистившейся, отбросившей от себя все, - она даже не пересчитала монеты, просто искупила свою вину.
Но искупления не пришло. Она поняла это, как только отворила дверь в дом, из которого так яростно изгнала все вещи, принадлежавшие Бену. Она остановилась и поглядела на себя - на грязную, порванную одежду, на облепленные глиной башмаки, на размазанную на руках кровь.
И, упав на колени, взмолилась о прощении.
9
Пасмурные дни тянулись бесконечно, с неизбывными дождями и туманом, и великому посту, казалось, не будет конца.
Но в то утро, на другой день после прихода человека с тележкой, Рут, проснувшись очень рано, увидела встающее солнце и залитую его лучами комнату. И когда она подошла к окну, весь мир предстал ее глазам зеленый и золотой. Ее глазам предстала весна. Был конец апреля, страстная суббота, и она поняла, что ей дано прощение.
Пустые шкафы и полки уже ничего не говорили ей; она закрыла их, оделась и пошла по дому, отворяя одно за другим все окна, хотя врывавшийся в них воздух был еще очень свеж. Но ей этого и хотелось - свежего воздуха и света, - чтобы все вокруг было светло.
В кладовке она нашла маленькую булочку, завернутую в белую салфетку, как видно оставленную для нее Джо; булочка была уже довольно черствой, но Рут отрезала от нее ломтик за ломтиком, намазывала маслом и ела, а потом пошла выпустить кур и собрать яйца.
И даже яйца выглядели как-то необычно, казались бледными, тусклыми, тяжелыми, как камни; она разбила два яйца, взбила с маслом, и они разлились по сковородке блестящей, золотисто-желтой аппетитной массой. У Рут возникло такое чувство, словно она никогда прежде ничего не ела. Еда была как открытие, как дар, да и все вообще было как дар, и она поняла главное: надо принять этот дар и быть довольной - не только ради себя, но и ради Бена. Именно этого он ждал от нее, этого хотел. А надолго ли ей такой дар?
В восемь часов появился Джо. И когда он шел навстречу ей сквозь солнечную дымку, она увидела, что и он стал другим: его бледная кожа и волосы были как у новорожденного младенца, а движения легки и исполнены грации, чего она никогда прежде не замечала. Он остановился, взглянул на ее лицо, улыбнулся, и его тревогу как рукой сняло.
Он сказал:
- Завтра...
- Завтра пасха. Да. А ведь я забыла, Джо... О, как я могла забыть!
Пасха - это же так важно. Промелькнуло воспоминание о прошлом годе, когда пасха была более ранней - в марте: тогда все еще стояла настоящая зима.
- Нам надо пойти, - сказал Джо. - Или я пойду один, если ты не хочешь. Я понимаю, что тебе, может, не хочется. Но кому-то надо пойти.
Он поглядел вокруг, потом на небо над рощей.
- Денек - лучше не бывает. Нечасто в этот день выпадает такая погода.
Он заговорил о том, что надо набрать цветов - в лесу и вдоль изгородей - и мху у берега ручья. Вечером в страстную субботу все приходят с цветами на кладбище и трудятся так целыми часами дотемна, а то и позже - с фонарями, - обкладывают могилы дерном и сажают цветы, создают красивые цветочные узоры, чтобы наутро в день воскрешения все усопшие были украшены свежими цветами.
- Если хочешь, я могу пойти один и сделаю все сам.
- О нет! Нет.