Сибирский эндшпиль

Дьяшкин машинально улыбнулся, но было ясно, что он не в настроении для пустых разговоров; он нервно и непрерывно оглядывал окружающих. Боуэрс посерьезнел и вопросительно посмотрел на русского.

- Мы знаем друг друга уже несколько лет, доктор Боуэрс? - Дьяшкин говорил скрытно, опершись локтем о стол и прикрывая рукой рот.

- Я думаю, да - по крайней мере формально. - Пусть даже так. Иногда нужно доверять своим суждениям. И я ссужу о вас, как о человеке, которому могу доверять.

Боуэрс вытер рот уголком салфетки, продолжая медленно жевать.

- К чему вы клоните?

- Когда вы должны вернуться в США?

- Я на год в Осаке в рамках обмена. Но собираюсь поехать домой сразу после конференции, в отпуск. А в чем дело?

- За столик могут сесть, поэтому я скажу, в чем дело, пока мы одни одни. - Дьяшкин глубоко вздохнул. - Дело в том, доктор Боуэрс, что я могу быть заинтересован в переходе, если условия будут подходящими.

Боуэрсу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, в чем дело.

- Вы имеете в виду - к нам? Перейти к нам?

Дьяшкин почти незаметно кивнул.

- Да. По личным причинам - о них долго говорить. Что я хочу услышать от вас - вы согласны передать мое предложение соответствующим органам?

- Предложение? Но я ничего не знаю об этом. Как...

- Я могу устроить это. Мне нужно знать, согласны ли вы мне помочь?

Какое-то время Боуэрс жевал молча.

- Мне нужно подумать над этим.

- Сколько вам нужно времени? Поймите, за границей мы постоянно рискуем попасть под наблюдение. КГБ внедряет своих людей даже на такие конференции.

- Хотя бы до вечера. Я встречусь с вами в баре, скажем, в восемь. Как вы думаете, там будет безопасно говорить?

Дьяшкин покачал головой.

- Я не хочу говорить. Сейчас мне нужен только ваш ответ - да или нет.

- Хорошо, я не стану говорить. Но если я закажу вам выпить, то ответ - да. О'кей?

- Сделано, как вы говорите.

К столику подошли еще двое.

- Густав и Сэнди. - приветственно сказал Боуэрс. - Вы как раз вовремя, нам уже становилось скучно. Я не рассказывал вам мою теорию о совершенной бомбе?

Вечером Боуэрс позвонил в американское посольство в Токио. Вернувшись в отель, он спустился в бар. ТОчно в восемь часов к нему подошел Дьяшкин.

- Привет! повернулся к нему Боуэрс. - Сегодня был денек, а? Что ты будешь, Игорь? Я угощаю.

Русский выбрал водку с содовой.

Они немного поговорили, потом Дьяшкин указал на оранжевую папку, которую Боуэрс положил на стул. Это была папка, которую выдали всем участникам конференции, вместе с повесткой дня, текстами докладов, другой информацией.

- Возьмите у регистратора другую папку. Завтра в три часа будет доклад по лазерным солитонам. Будьте там, и положите папку на пол у вашего кресла. Я обменяю ее на свою, там будут детали предложения, которое я хотел бы передать американским властям.

11

- Дробные серии Фурье-Винера-Брауна с независимыми гауссианам и сходятся к сумме для всех Н больше нуля. Но если Н больше единицы, то сумма становится дифференцируемой...

День заканчивался. Лежа на своей койке в камере, Мак-Кейн слушал, как Рашаззи терпеливо объясняет что-то Хаберу, склонившись над кучей книг и тетрадей, сваленных на столе в центре комнаты. Он познакомился с ними вечером, когда они вернулись с работ. Рашаззи, или Разз, как все его звали, был израильтянин, молодой, красивый, темноглазый, обладавший безграничной энергией и энтузиазмом человек. Хабер был немцем из Западной Германии, седоволосый, с розовым морщинистым лицом, в очках. Он вел себя так, как будто живет в санатории, а не в тюрьме. Впрочем, Мак-Кейн подозревал, что это притворство. Оба были учеными, Рашаззи говорил, что он - биолог из университета Тель Авив. Может быть, подумал Мак-Кейн. Может быть, и нет.

В "секциях", расположенных в блоке одна напротив другой, размещалось по восемь человек: две двойных секции двухъярусных нар в каждой. В передней секции - сразу за дверями блока - на койках у одной стены помещались Рашаззи, Хабер и Ко, и у другой стены - Мак-Кейн с зигандийцем Мунгабо наверху, а за ними, у задней стены - ирландец по имени Скэнлон. Ко и Скэнлона в секции сейчас не было.

- Где ты это взял, свинья?

- Это честная игра, ты, дешевка!

- И твой отец был свиньей, и твоя мать была свиньей...

Из соседней секции слышались голоса. Похоже было на сибирские диалекты из советской Центральной Азии. Игра началась сразу после ужина, и ругань началась почти тогда же. Кто-то курил и по блоку поплыл странно пахнущий дымок. Рашаззи предупредил Мак-Кейна, что там все время творится такое, так что беспокоиться нечего. Среди тех, кто жил в других секциях, напротив и в конце блока, Мак-Кейн услышал обрывки чешского, узнал несколько русских. Верхняя койка заскрипела, когда Мунгабо перевернулся с боку на бок. Мак-Кейн поднял глаза. Да, о побеге не приходилось и думать. Найти подходящую тему для раздумья здесь, наверное, будет трудно, подумал он.

Одинокий человек подошел к ним из дальнего конца блока и остановился возле первой койки. Сверху раздался голос Мунгабо:

- Не нужно, сегодня ничего не нужно.

Человек не обращал на него внимания. Мак-Кейн выглянул и понял, что мужчина смотрит на него. Тощий и высокий, около тридцати лет, блондин с длинными волосами, закрывавшими шею и желтыми усами. На орлином лице выделялись ясные пронизывающие глаза. Если ему добавить бороду, он с успехом сыграл бы главную роль в любом фильме по библейским сюжетам.

- Здравствуйте. Я думаю, нам надо познакомиться. - он говорил спокойным, размеренным голосом, с акцентом среднего запада. Мак-Кейн свесил ноги с койки и сел. Тот протянул руку:

- Пол Нолан, Спрингфилд, Иллинойс.

- Лью Эрншоу, откуда угодно, но на самом деле из Айовы.

Нолан сел на край койки Скэнлона.

- И как вас сюда угораздило? - непринужденно спросил он. Мак-Кейн не спешил с ответом, и тогда Нолан продолжил:

- Ходят слухи, что во время экскурсии на Первое мая арестовали пару американских журналистов. Во не один из них?

Глаза Мак-Кейна сузились.

- Я не уверен, что мне хочется отвечать на такие вопросы.

Нолан снисходительно улыбнулся, словно ожидая такого ответа. Мак-Кейну не нравились слишком улыбчивые люди.

- Мудро. Я начинал, как юрист, знаете ли. Это оказалось не то, о чем я думал. Пороки и зависть, как будто вернуться назад в джунгли. Ни чувства достоинства, никакой этики не осталось. Только деньги. Продали душу корпорациям. И я вышел из игры. Попал на государственную работу, в юридическом отделе АИП в Вашингтоне.

- Агентство Индустриальной Политики давно разогнали.

- Да, конечно, это было давно... - Нолан собирался продолжить, но, похоже, передумал.

- Как бы там ни было, я пришел, чтобы сказать: с вами хочет поговорить Лученко. Его камера там, на другом конце.

Мак-Кейн поднял брови, удивившись тому, что американец бегает с поручениями для русского старосты. Потом пожал плечами и поднялся.

- О'кей. Пошли.

Они прошли мимо игроков, все еще изрыгающих разнообразнейшую брань, мимо следующей секции. Бородач у центрального стола заваривал чай у большого кипятильника, слушая своего соседа:

- Она никогда никому ни в чем не верила. Она звонила мне и спрашивала, где ее дочь. Я отвечал: "Она вышла" - и через пять минут она звонит опять и спрашивает то же самое. Даже голос меняла, но я-то знал, что это она, потому что...

В следующей секции были в основном азиаты, у одной стены, а у другой лежал с книжкой одинокий здоровяк с высоким лбом.

Проходя через следующую секцию, Мак-Кейн услышал обрывки разговора, какой-то мужчина, судя по голосу, поляк, рассказывал своим товарищам:

- Они остановились под Варшавой и два месяца ждали, пока немцы разделаются с польским сопротивлением. Они специально так сделали.

- Ерунда. - ответил кто-то. - Они не могли идти дальше. Они же наступали весь июль.