Страница 17 из 43
Необходимость обращения к верховной власти, как ultima ratio, становится обычным аккомпанементом к речам и резолюциям Совета министров. Первое заседание 16 июля (с него начинаются записи Яхонтова), на котором военный министр прорекламировал свое «отечество в опасности», запротоколировало слова Поливанова: «Печальнее всего, что правда не доходит до Е. В. Государь оценивает положение на фронте и дальнейшие перспективы только на основании сообщений, обрабатываемых Ставкой. И наша… обязанность, не откладывая ни минуты, умолять Е. В. немедленно собрать под своим председательством чрезвычайный военный совет (генералов и министров)… Мера эта обуславливается не только военной необходимостью, но и соображениями внутренней политики, ибо население недоумевает по поводу внешне безучастного отношения Царя и его правительства к переживаемой на фронте катастрофе». Совет Министров постановил представить Государю «единодушное ходатайство правительства».
По записям Яхонтова «общее возмущение» вызвал в Совете проект Ставки о наделении землей наиболее отличившихся воинов45. 24 июля Кривошеин докладывал полученное им от ген. Янушкевича письмо «совершенно исключительного содержания». Начальник штаба писал, что русским солдатам чужда мысль «драться за Россию»; тамбовец готов грудью стоять за Тамбовскую губернию, но война в Польше ему чужда, и поэтому солдаты сдаются во множестве в плен; русского солдата нужно имущественно заинтересовать в сопротивлении врагу, поманив его наделением землей под угрозой конфискации ее у сдающихся в плен и т.д. «“Героев надо купить”, по мнению ближайшего сотрудника вел. кн. – негодовал Кривошеин, увидевший здесь лишь обычное ««alibi», желание отвести от себя «ответственность за происходящее». – Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма нач. штаба Верх. Главнок. приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние… Теперь наступила катастрофа – прибегают к опорочению всего русского народа… Подумайте только, в чьих руках находятся судьбы России, Монархии и всего мира. Творится что-то дикое… Я не могу больше молчать. Я не смею кричать на площадях и перекрестках, но вам и Царю я обязан сказать».
Говорил Кривошеин с «величайшей страстностью» о «возмутительном письме» Янушкевича – видно было, «до какой степени он взволнован, потрясен откровениями Начальника Штаба»46. Харитонов: «Если Янушкевич думает покупать героев и только этим способом обеспечить защиту родины, то ему не место в Ставке… Мы обязаны предупредить Государя». Сазонов: «Я не удивлен этим позорным письмом… Ужасно то, что Вел. кн. в плену у подобных господ. Ни для кого не секрет, что он загипнотизирован Янушкевичем и Даниловым, в кармане у них47. Это черт знает что такое! Благодаря таким самовлюбленным ничтожествам мы уже потеряли исключительно благоприятно начавшуюся кампанию и опозорили себя на весь мир… Неужели же мы будем все время молчать, неужели в Совете Министров не хватает мужества открыть глаза кому следует. В известной обстановке чрезмерная осторожность граничит с преступлением…»
Царь был таким образом достаточно осведомлен и через отдельных министров, и через председателя Совета; в заседаниях последнего становится почти трафаретным заявление Горемыкина: «Я обращу внимание Государя на это сплошное безобразие. На фронте совсем теряют голову». Министры сами подталкивали мысль Царя на вывод, что единственным выходом было бы принятие на себя верховного командования: если «верховным» будет сам Император, тогда «никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто – вся исполнительная власть была бы в одних руках» (Кривошеин). В заседании 16 августа Поливанов предупредил Совет, что в Ставке разрабатывается вопрос о расширении территории театра войны вглубь страны до линии приблизительно Тверь – Тула: «Таким образом, еще добрая половина матушки России уходит из рук правительственной власти и поступает в безраздельное обладание рыжего Данилова…» Щербатов: «Не только надо протестовать, но категорически заявить, что это недопустимо… Нельзя отдавать центральные губернии на растерзание рыжего Данилова и его орды тыловых героев…»48 Кривошеин: «Серьезно, людей охватывает какой-то массовый психоз, затмение всех чувств и разума». Горемыкин (обращаясь к военному министру): «Вы им решительно напишите, что их проект сплошной вздор… А я переговорю с Государем Императором и буду его просить образумить авторов этого проекта». Поливанов: «Есть и еще один более пикантный проектец… Главнокомандующий южным фронтом (Иванов) находит, что для победы над врагом необходимо эвакуировать в принудительном порядке прифронтовую полосу на 100 верст в глубину страны». Позднее приходит сообщение из Ставки, что признается неизбежной эвакуация Киева. «Генеральская паника» вызывает бучу в Совете, тем более что военный министр высказывает уверенность, что Киеву «непосредственной опасности» не грозит49. Харитонов:...«Нельзя же ради испуганной фантазии будоражить целый край… Оставление Матери русских городов отзовется по всей России… Злость берет от нашего бессилья перед генеральскою отступательною храбростью…» Щербатов: «Военная власть окончательно потеряла голову и здравый смысл. Как будто нарочно создается повсюду хаос и беспорядки». Сазонов: «Вся эта история глубоко меня возмущает. Военный министр высказывает убеждение, что Киеву не грозит опасность, а гг. растерявшиеся генералы хотят его эвакуировать, бросить на растерзание австрийцев. Могу себе представить, какое впечатление это произведет на наших союзников, когда они узнают об оставлении… центра огромного хлебородного района…»
«Растущая растерянность Ставки», распоряжения которой принимают «истерический характер»50, вызывает такую же истерическую критику со стороны министров, обиженных тем, что их игнорируют в катастрофический момент, и пришедших в паническое состояние от заслушанного сообщения военного министра. «Армия уже не отступает, а попросту бежит, – докладывал он 6 августа. – «Малейший слух о неприятеле, появление незначительного немецкого разъезда вызывает панику и бегство целых полков… Ставка окончательно потеряла голову, противоречивые приказы, метание из стороны в сторону, лихорадочная смена командиров и повсеместный беспорядок сбивают с толка даже самых стойких людей… Психология отступления настолько глубоко проела весь организм Ставки, что вне пресловутого заманивания пространством не видят и не ощущают никакого исхода, никакой борьбы». «Историк не поверит, что Россия вела войну вслепую и пришла потому к краю гибели, что миллионы людей бессознательно приносились в жертву самомнением одних, преступностью других. То, что происходит в Ставке, сплошной позор и ужас, – еще раз взывает Кривошеин 24 августа. – Защитники со всеми удобствами заблаговременно удирают перед воображаемой опасностью, а мирных людей бросают на произвол судьбы, на полное разорение…» «Действительно на стену полезешь». «Наш долг неустанно повторять Е. И. В. («надо умолять») о необходимости созыва объединенного совета в составе всего правительства и военачальников. Задача Совета выработать план дальнейшего ведения войны и установления строгого порядка выполнения эвакуации… Когда это говорят специализировавшиеся на эвакуационных маневрах спасители отечества (Кривошеин такие решения называл «приговором фельдшера» и противопоставлял ему авторитет врачебного консилиума), то я буду кричать и возмущаться»51.
3. «Фатальное» решение Николая II
В такой обстановке Царь принял решение возложить на себя верховное командование. Хорошо подчас осведомленный вел. кн. Андрей Вл. и по большей части точный в своих передачах, говорит, что перед тем Царь получил «паническое» письмо с фронта от Н. Н. и даже «плакал», страдая от своей оторванности от войны. Нельзя более ярко, чем это делают «записи» Яхонтова, показать, что в представлении ответственного тогда за судьбу России лица решение это могло казаться единственным выходом из «тупика», когда военный министр, рисуя картину какого-то сплошного разгрома, уповал лишь на традиционную российскую «грань» и «на милость Николая Угодника».
45
Курьезно, что сам Кривошеин косвенно явился источником, откуда Ставка почерпнула свой мудрый проект. В письме Царя 8 апреля значится: «Прибыл Кривошеин и высказал Н. в моем присутствии разные соображения насчет мер, которые могли быть приняты для вознаграждения офицеров и солдат, уходящих из армии по окончании войны, кто отличился, кто получил увечья и вообще всех раненых. Отличные соображения, которыми я поделюсь с тобой дома». Как видно из воспоминаний Поливанова, этот вопрос обсуждался в Совете министров 3 марта и 17 апреля 15 г. и вновь на заседании в Царском Селе 24 июля. Идея находила отклик вовне – так в защиту населения землей «героев войны» выступал в «Нов. Вр.» проф. Мочульский, а позже Шульгин.
46
Фондом для этого должны были послужить земли государственные, скупленные Крестьянским Банком, отчуждаемые владения немцев-колонистов и неприятельских подданных. Янушкевич специально написал военному министру письмо (оно приведено в воспоминаниях Поливанова) с просьбой воздействовать на членов Думы (Родзянко или людей центра) в том смысле, чтобы с кафедры Думы было заявлено, что семьи добровольно сдающихся в плен будут лишены земельного пайка и переселены в пустынные земли Сибири. «Вопрос кармана довлеет над всем», – утверждал представитель Ставки, пытавшийся инспирировать вторую «отечественную войну»
47
Другие современники дают иную характеристику взаимоотношений в Ставке: Янушкевич обладал, по выражению Курлова, единственным недостатком – «страхом перед Великим Князем».
48
Большой занозой для Совета являлся и «московский вопрос», в миниатюре представлявший все те затруднения, с которыми сталкивалось правительство при самовластии Ставки, и угрожавший новыми осложнениями в связи с расширением прифронтовой полосы на внутренние губернии. В Москве, пользуясь своим, как выразился государственный контролер, «полувысочайшим положением», «воеводствовал» ген.-ад. кн. Юсупов, назначенный в мае командующим войсками и главноначальником столицы с недостаточно определенными функциями. Это было после знаменитого антинемецкого погрома. Совету министров чуть ли не десять раз приходилось «тратить время на рассмотрение и примирение княжеских претензий со здравым смыслом». В конце концов Юсупов объявил «забастовку» до принятия Советом министров его требований – так охарактеризовал положение дел Щербатов. Министр вн. д. докладывал монарху о создавшейся ситуации, и Царь наметил в качестве выхода восстановление в первопрестольной ген.-губернаторства с назначением на этот пост Юсупова: по мнению Царя, «такое назначение оформило бы его положение и ввело бы его деятельность в рамки нормального закона». (Перед тем Царь писал жене, что в Ставке Юсупов был с докладом и «мы несколько охладили его пыл».) Но Юсупов соглашался вернуться в Москву при условии, что ему будут даны исключительные полномочия: право по своему усмотрению объявлять в Москве военное положение, непосредственное подчинение гарнизона, который должен быть снабжен пулеметами и т.д. «Если Юсупову дать просимые полномочия, – докладывал Щербатов, – то Москва фактически ускользнет из рук министра вн. д. и превратится в независимую деспотию…» По мнению Кривошеина, надо воспользоваться благоприятной обстановкой, чтобы «удалить Юсупова с его австрийскими пулеметами и своеобразной политикой… У него несомненно мания величия и в форме опасной, не будучи еще властелином московским, он договаривается с правительством, как с соседней державой». Самарин обращает внимание на то, что Юсупов «успел приобрести довольно широкую популярность в московских низах». Его считают «непримиримым врагом немцев и истребителем немецкой крамолы в государстве». (Эта «крамола», по словам Щербатова, чудится повсюду, чуть ли не в самом Совете министров.) «Начнут кричать, что правительство играет на руку немцам, удаляя непреклонного борца с немецкими шпионами». В дни московского погрома Юсупов, выступая в городской думе, открыто заявил, что он «вполне на стороне рабочего люда, который протестует против немецкого засилья», – на одного русского в Москве три немца. За это министр вн. д. назвал московского правителя «демагогом».
И вот началась длинная волынка. Юсупов упорствовал на своем ультиматуме, Совет рассматривал «пункты» и придумывал компромиссы. Поливанов докладывал Царю «соображения» Совета министров. «Посоветуйте, как мне быть с Юсуповым, он не идет ни на какие уступки». По существу же доклада «никаких высочайших предуказаний» не было дано. На следующем заседании председатель объявил, что «Е. В. «предоставил кн. Юсупову окончательно сговориться по поводу его требований относительно генерал-губернаторских полномочий с военным министром». Поливанов успешно выполнил свою миссию, уже 4 сентября Юсупов был уволен «по прошению». Не служит ли юсуповский инцидент подтверждением того, что никакой, даже отдаленной мысли о возможности сепаратного мира у А. Ф. в то время не было – она пыталась отстаивать немцефоба Юсупова… «Мне так хочется, чтобы Юсупов вернулся в Москву», – писала она 2 сентября. «В Москве нужен глаз», Юсупов, в ее представлении, «глуп, но искренне предан».
49
Еще в мае Царь в письме к жене отметил «угнетенное, пришибленное настроение в Ставке» – «бедный ген. Драгомиров спятил и начал рассказывать направо и налево, что необходимо отступить до Киева. Такие разговоры, когда идут сверху, подействовали, разумеется, на дух командующих генералов и в соединении с отчаянными германскими атаками и нашими страшными потерями привели к выводу, что им ничего не остается, как отступать».
50
«Подавленное» настроение в Ставке в это время отметил и постоянный корреспондент Сазонова – Кудашев (письмо 25 июля).
51
Военный министр весьма скептически оценивал «суворовский маневр заманивания неприятеля внутрь страны подальше от коммуникационных линий» и резко высказывался против «вредной иллюзии». «Надо думать не о победах, а о том, как бы спасти жизненный центр России от захвата неприятеля. Надо не убаюкиваться несбыточными надеждами, а сосредоточить все силы на сопротивлении». Мы не будем рассматривать стратегический вопрос, насколько «великое отступление» логически вытекало из необходимости отвести армию вглубь страны, чтобы спасти ее от «окончательного разгрома», как полагает военный историк Головин.