Страница 4 из 14
– Как хорошо, что я не лезу ни на какие баррикады, – усмехнулся Роман и впился в коньячный бокал.
– Да что ты! – с издевкой сказал Максим. – То есть, сотрудничество с парижской компанией и попытки покинуть родину именно тогда, когда ей плохо – это не баррикады? Самые страшные противники России – это не бойцы, а конформисты!
– Я не воюю с теми, кто мне неинтересен, – сказал Роман. – И не надо путать конформизм с эскапизмом. Вы едины, я один. У вас поза, у меня позиция.
– Очень удобная позиция, – саркастически произнес Максим. – Такой комфорт позорен!
– Простите, я не очень хорошо говорю по-русски, – извинился Рене. – Почему вы считаете удобства позорными? В Европе немного другая точка зрения…
– Он считает, что позор – это когда драка, а я мимо, – сказал Роман. – Он думает, что даже если я одинаково равнодушен к обоим драчунам, то гражданский долг мне велит.
– Вот именно! – пафосно сказал Максим. – А если не любишь обоих – принимай сторону слабейшего!
– И когда слабейший станет сильнейшим – перебегай обратно, – добавил Роман. – Не любишь бегать – бей, и наоборот. А если я не люблю и бегать и бить?
– На таком молчаливом неучастии держится фашистский режим Лилипутина! – воскликнул Максим.
– Я-то думал, что он держится на говорливом участии, – отпил коньяка Монтеков. – Ты вот, например, еще на пятом курсе на меня в деканат писал, что я иронично про Бориса-освободителя говорю. Вот ты и пресек идеологического противника! А которые, значит, анонимок не писали – из-за этих Лилипутин и фашиствует…
– Да, я не всегда принимаю сторону слабого, – воинственно нахмурился Максим. – Но сейчас я – на стороне России!
– Россия у нас сейчас кто? – переспросил Монтеков.
– Призонов, конечно!
– О, да. Очень ослабевший мужчина. А если сил наберется?
– Надо же за что-то умереть, – севшим голосом сказал Максим. – Из двух лжецов я выберу наиболее правдивого!
– А жить ты не хочешь, ибо жизни без свободы нет. Максик, тебе просто нравится бороться, и ты боишься одиночества. Я не люблю борьбу и обожаю одиночество. И из-за этого записывать меня во враги родины нелепо.
– Вне родины, вне времени, вне людей, – хмыкнул Максим. – Так не бывает.
– Так трудно, но легко. И возможно.
– Товарищи, кто в Лувр не обилеченый? – визгливо вскрикнула дама, окруженная группой русских.
– Я! – пулей подскочил в кресле Максим. – Я не обилеченый!
Облив Романа и Рене презрением и пивом, он устремился к коллективу.
– Что он хотел? – спросил Рене, вытирая рубашку.
– Поесть и покритиковать, – Монтеков закусил коньячок козьим сыром и достиг седьмой степени самосозерцания по капитану Шотоверу. – И у него все получилось.
– Как-то суетливо, – недовольно сказал Рене.
– Не суетятся лишь те, кто салом заплыл, – с гротескным пафосом сказал Роман.
– Так ты же худой, – не понял Рене.
– Я мудрый, – объяснил Монтеков.
– А-а, – вновь не понял Рене.
Роман мог бы рассказать Рене о том, как пятнадцатилетним подростком он героически вытащил коляску с младенцем из пожара. Полупьяная мать младенца заснула с сигаретой в выщербленных зубах и очнулась уже в полыхающей квартире. Прихватив самое дорогое – бутылку домашнего самогона, мамаша сделала ноги. Проходивший мимо Роман, услышав младенческий плач, рискнул своей молодой жизнью и совершил благородный поступок. Мать буркнула благодарность и переложила бутылку в левую руку, прихватив младенца правой. Спустя двадцать лет пути спасенного младенца и Романа вновь пересеклись, но уже в темной подворотне. Роман отделался сломанной рукой, пальто и кошельком. За бутылку он узнал адрес вора у местных шпанят. Придя по адресу двадцатилетнего младенца, Монтеков увидел там все ту же мамашу, прихлебывавшую и икающую. Сын, будучи сошкой мелкой, но отмороженной, уже сидел за изнасилование несовершеннолетней. Роман понял, что если бы не его благородная глупость, рука, пальто и девичья честь были бы целы. Он вздохнул, угостил матушку бандита сигаретой, и покинул будущее пепелище.
Также Монтеков мог бы рассказать Рене о своей недолгой семейной жизни. О том, как двадцатипятилетний Роман выбрал наименее примитивную и наиболее красивую из всех имеющихся у него на тот момент девушек и сбежал от холостяцких проблем в проблемы семейные. Любовь к Роману, Пастернаку и филологии плавно сменилась страстью к семейному бюджету, продуктам и дамским ток-шоу. Монтеков был «должен» и «обязан» (два слова, которые Роман на дух не переносил) – содержать семью в лице жены и ее матери, ездить за продуктами и выносить мусор, прекратить выпивать, завести полезных друзей, сменить работу, квартиру и характер. Любые попытки завести разговор чуть выше плинтуса заканчивались истерикой. Любое нарушение вышеупомянутых обязанностей каралось слезами и пощечинами. Правда, все эти минусы вознаграждались чистой квартирой, порядок в которой устраивал лишь супругу Романа, вкусным ужином, который не лез в горло из-за попреков им же, почти ежедневным сексом, незаметно превратившимся из удовольствия в повинность, а также заботами и играми с маленьким плодом этого самого секса. Но даже дочь Надя не смогла уберечь брак Монтекова – Роман был более свободолюбив, чем чадолюбив. Однажды Монтеков привел в квартиру юную девушку, бывшую лишь предлогом для достижения свободы, и радостно предложил развестись. Супруга, крича об эгоизме самца, преданной любви, лучших годах, ответственности за тех, кого мы прописали и прочие экзюпери, вырвала у Романа дочь с половиной квартиры. Квартиру Монтеков отсудил назад. Вместе с квартирой пыталась вернуться и супруга, обещая прочитать Дюрренматта и научиться готовить фаршированного гуся. Роман был тверд. Супругу он принял, но вновь жениться и предоставлять жилплощадь отказался. Тогда бывшая супруга разбила дорогую вазу, оделась, и, завывая о мужской подлости, уехала к маме в Воронеж. Роман рвался к дочери, но государство и бывшая жена напрочь проигнорировали его порывы. Постепенно любовь к маленькому ангелу Наденьке сменилась лишь редкими воспоминаниями, подогреваемыми ежемесячными алиментами.
Монтеков мог рассказать эти незначительные, но символичные эпизоды Рене, но не стал. Рене бы не понял подтекста. К тому же Роману не было нужно понимание французского коллеги, и он перевел разговор на близкую Рене тему – сексуальные достоинства девушки, вот уже трое суток проживавшей на съемном боат-хаусе Монтекова. Других выдающихся качеств у девушки не было, но Рене этого не замечал, а Роман не искал.
– Я завидую твоей жизни, Рома, – понурился Рене. – Представляешь, у меня никого, кроме жены, уже полгода не было!
– Эту драму нужно срочно превращать в комедию, – серьезно сказал Монтеков. – Что же ты со мной сидишь? За дело – ищи тело!
– Душа тоже имеет значение, – неуверенно сказал Рене. – Вы же русские, для вас главное – душа, Толстой и Достоевский.
– Теперь русские кумиры – евро, Лилипутин и Дельцова, – отпил еще коньяка бездонный Роман. – А душа, Толстой и Достоевский – это параллельный мир, не пересекающийся с убогой реальностью моих соплеменников.
– Кстати о параллельных мирах! – Рене хлопнул себя по лысеющей макушке. – Твоя идея о межпланетном портале понравилась старику. Он хочет с тобой переговорить, и разрешил позвонить на свой личный мобильный.
Стариком называли главу компании, Жака Ренара. Монтекову очень повезло – Ренар увидел работы Романа именно тогда, когда они были нужны им обоим. Нужное Жаку Ренару время пересеклись с нужным Монтекову местом, и они заключили договор о многоразовой работе по совместительству. Этот договор никак не мог стать договором о постоянной работе, несмотря на все усилия Романа. Его творчества было мало – нужно было грамотно блюсти корпоративный кодекс, пусть европейский, но все равно абсурдный. К примеру, для внештатного сотрудника разрешение позвонить на личный телефон президента Ренара было сравнимо лишь с подарком «Пежо» местному клошару.
«Неужели надежда на прижизненное признание оправдает себя?» – подумал Монтеков. – «Главное, чтобы везение не повезло меня к обрыву».