Страница 7 из 10
– Да здесь же всё рядом…
Он кивнул, свистнул Копаю, и они пошли: впереди, хихикая и переговариваясь, девчонки, за ними – лохматый пёс, позади – Матвей.
А он, похоже, близорук. Нина прижала ладони к горящим щекам. Эти пристальные серые глаза у самого её лица; они то ли узнавали в ней чьи-то черты, то ли словно угадывали какие-то их прежние встречи.
Так ведь и ей Матвей кого-то напоминает. Кого-то близкого, но кого? Дежавю[17], кажется, так это называется?..
Тут с высокой каменной стены соскользнул мальчик – в длинной рубашке, сам долговязый, худенький, какой-то полупрозрачный. Спланировал вниз воздушным змеем, качнулся в сторону лагерной балки – раз, другой, третий – и замер, словно запутался в траве.
Никто, конечно, ничего не заметил. Лишь тот, кто звал мальчика, слегка замедлил шаг. Мальчик не двигался, завис окончательно. Убедившись, что ждать бессмысленно, тот, кто звал, пожал плечами и энергично зашагал в лагерь.
Лемонграсс, а попросту лимонник. Не разгибая спины, Нина всё срывала и срывала легко обламывающиеся, покрытые серебристым пушком, бархатистые на ощупь стебли. В руках был уже довольно увесистый букет, когда она решила, что на этот раз довольно. Выпрямилась, привычно преодолев лёгкое головокружение, и – замерла.
Он двигался навстречу, размеренно и плавно, обычный вроде мальчишка, с прутиком в руке. Ах нет, это не прутик. Дудочка! Какой щемящий, скребущий по сердцу звук!.. Сюда идёт. На вид лет десять-одиннадцать, одет в просторную белую хламиду[18] – но это же Мангуп, тут, по рассказам, какие только чудики приют не находят. Родители – кришнаиты[19] или ещё какие-нибудь неформалы, говорят, некоторые тут и вовсе голышом гуляют иногда.
Но что-то было не так.
Чувствуя лёгкий холодок в ямке между ключицами, Нина, обмерев, смотрела на него. Мальчик остановился поодаль и тоже замер, будто завис, в ожидании. Подумалось сначала – это у него рубашка такая, белая, просторная, колышется, реет на ветру, вот и мерещится.
Но этот странный холод у горла, и всё словно сместилось, немного, слегка, и немеет затылок… Такой лёгкий и будто уже знакомый мо́рок. Где-то она уже встречала подобное. Нет, не сегодня. И не здесь.
Она нахмурилась, как всегда, когда пыталась что-то сообразить или о чём-то вспомнить. Ах, ну конечно, так двигался юноша, увиденный ею сквозь бабушкино обручальное колечко: взяла без спроса из тяжёлой шкатулки, пахнущей старой пудрой и духами «Красная Москва», – побаловаться гаданиями в святочную неделю.
В щели между портьерами полустёртой монетой застрял серебряный месяц. Точь-в-точь бабушкин старинный рубль с зазубриной на кромке, который, сколько Нина себя помнит, всегда лежал на дне кувшина с питьевой водой.
Дело к полуночи. Лунный свет проникает сквозь зачерченное инеем стекло в комнату под самой крышей массивной сталинской пятиэтажки. Тишина – нынче дома никого, – и страшно, и страсть как любопытно. Нина гадает. Неровное пламя свечи дрожит, трепещет. Пляшут на стенах и портьере тени…
Стакан с гладким дном наполнен водой, на дно она осторожно опускает начищенное до блеска кольцо. Ждёт, когда успокоится всколыхнувшаяся водная гладь, ощущая тревожный сквознячок где-то под ложечкой. Боязно отчего-то. Может, не надо, ну его… А с другой стороны, почему бы и нет, всегда девушки на Святки гадали.
«Ряженый-суженый, приди ко мне ужинать…» – произносит почти шёпотом, прижимает к щекам холодные от волнения пальцы, не дыша всматривается в середину кольца.
Недвижная поверхность воды туманится, подёргивается зыбью. Нина подаётся вперёд. Кто это? Кто? Нина его не знает. Вполоборота, улыбчивый, весёлый, темноглазый… Ждала, увидит нечто похожее на фотоснимок. Но нет же! Двигается, встряхивает головой, вскидывает подбородок, посматривает в её сторону, кивает одобрительно, а сам будто обсуждает что-то – не её ли? – с кем-то, ей невидимым. Посмеиваясь, отвечает этому кому-то через плечо и вновь с польщённой улыбкой смотрит прямо перед собой.
Нина наклоняется над кольцом всё ниже, ниже… Грудью задевает край стола, и от этого лёгкого толчка картинка подёргивается рябью.
«Чур меня!» – опомнившись, выдыхает она. Долго сидит, закрыв лицо руками, чувствуя, как непроизвольно вздрагивают плечи.
Что за кино ей показали?.. Присутствовала в увиденном какая-то почти неуловимая шаткость, неверность, смещение. Картинка была вполне отчётливой, однако слегка подрагивала, мерцала, как кадры старой кинохроники, только гораздо менее заметно, едва-едва…
Вот и мальчишеский силуэт, явившийся ей у Цитадели, подрагивал и мерцал. Брёл себе по колено в траве с самодельной дудочкой в руке обычный вроде мальчик. Но было в невесомой фигуре, в подрагивающей походке что-то странное, завораживающее. Она уже потом, много позже, сформулировала что: едва заметный намёк на левитацию.
Неподпоясанная белая рубашка колыхалась, будто от ветра. Длинная, то ли совсем без рукавов, то ли с короткими – не запомнилось толком. Пожалуй, наподобие хитона[20].
Зашуршала позади трава, послышалось сухое покашливание. Дудочка, словно испугавшись, смолкла.
Нина обернулась.
Вроде кто-то из археологов иже с ними. Дочерна загорелый, невысокий дядька лет сорока. Мускулистый, босой, в одних шортах и плетёном хайратнике[21]. Она уже видела его сегодня в лагере: сидел там под кустом можжевельника в «позе лотоса» и медитировал.
Поздоровался, подошёл ближе.
«Вы тоже видите?» – чуть было не спросила она.
Впрочем, видение уже исчезло…
– Вам в лагерь? Вы ведь из наших, из практиканток, новенькая? Пойдёмте, я вас провожу!
Представился Геннадием. По пути сообщил, что долго работал «на севера́х» (на что Нина понимающе кивнула: родители её до недавних пор тоже жили за Полярным кругом). Теперь Геннадий живёт где-то в Подмосковье и второй год на лето увольняется с работы, чтобы три-четыре месяца волонтёрить в мангупской экспедиции, именно потому, что это Мангуп, детка! Место тут особое, место Силы. Здесь, как нигде, открываются чакры, проявляются экстрасенсорные способности. Потом что-то про ауру и её очищение говорил…
Нина брела, обеими руками прижимая к груди охапку лимонника, вежливо кивала, но слушала рассеянно. Горели щёки, сильно хотелось пить. А говорить и вовсе не хотелось.
6. Мангупский мальчик
Такое случалось с ним всё чаще. Всё чаще он поневоле выныривал из своего блаженного забытья – на зов, который был как рука, крепко тряхнувшая плечо, как гулкий удар по каменному столбу в Барабан-коба, как пушечный выстрел. Всё чаще в его полупрозрачное невесомое существование вторгалась чья-то упрямая, дерзкая, бесшабашно-отчаянная воля.
Сразу становились отчётливее контуры, прояснялись краски. Очнувшись от бесконечного, гудящего шмелями рассеяния, мальчик снова начинал понимать людскую речь, он вспоминал себя и стремился к людям, в Лагерную балку – так они её называли.
Появлялся бесшумно, как умел только он; застывал поодаль, слушая гитарный перебор и долгие вечерние разговоры.
Говорили тут много, горячо, страстно. Часто о прошлом – о далёком-далёком, даже до Прыжка, даже до его, мальчика, рождения. Бывало, спорили, возвышая голоса, возражая друг другу с такой уверенностью, будто видели всё своими глазами. Однако не видели, нет. Мальчик слушал вполуха. Один, лишь один из тех голосов порой обращался именно к нему. Он-то и звал его сюда и был в тысячу раз важнее прочих.
17
Дежавю́ (фр. «уже виденное) – ощущение, что происходящее уже было.
18
Хлами́да – здесь: несуразная свободная одежда.
19
Кришнаи́ты – псевдоиндуистская секта.
20
Хито́н – нижняя одежда у древних греков, похожая на рубашку. Поверх неё накидывали плащ – гиматий.
21
Хайра́тник – тонкая повязка или ободок на голову.