Медвежий угол

И ты падаешь в пропасть. Долгие часы в комнате ожидания при больнице, ночи на полу возле постели сына, утро, когда врач сообщил Петеру то, что никто не решался сказать Мире. Все это время они падали в пропасть. Как бы они смогли жить дальше, если бы у них не было Маи? Как вообще дальше жить?

Мира так радовалась, когда они переехали из Бьорнстада, она и представить не могла, что будет так счастлива вернуться обратно. Но здесь они могли начать все сначала. Петер, Мая и она. Потом появился Лео. Они были счастливы. Счастливы так, как вообще может быть счастлива семья, чье горе не лечится временем.

Мира по-прежнему не знала, как дальше жить.

Петер дотронулся до стеклянной рамы. От Миры у него всегда дыхание перехватывало, он до сих пор любил ее так, как любят подростки, так что сердце выпрыгивало из груди, как будто воздуха не хватает. Мира ошиблась. Он не сумел защитить свою семью. Каждый день он думал о том, что он должен был сделать и не сделал. Заключить сделку с Богом? Отдать ему свой талант? Пожертвовать успехом? Отдать свою жизнь? Что Бог дал бы ему взамен? Разрешил бы поменяться местами с новорожденным сыном, лежащим в гробу?

Мира по-прежнему ходит ночами по дому и считает детей. Один, два, три.

Двое в кроватях. Третий на небесах.

10

Что бы там ни говорили о Бьорнстаде, но все-таки дух там захватывает. Когда солнце встает над озером, а по утрам так холодно, что кислород хрустит в горле, когда деревья почтительно склоняются ко льду, чтобы детям, которые играют рядом, досталось как можно больше света, удивляешься, как люди живут в городах, где повсюду дома и асфальт. Четырехлетки в Бьорнстаде играют на улице одни, здесь по-прежнему есть люди, которые не запирают входную дверь. После Канады родители Маи устроили над ней такую гиперопеку, какая даже в большом городе была бы излишней, а уж в Бьорнстаде и вовсе казалась почти психозом. Странное это дело – расти в тени умершего старшего брата: начинаешь либо бояться всего на свете, либо вообще ничего не бояться. Мая выбрала второе.

После их фирменного тайного рукопожатия в школьном коридоре они с Аной расстались. Ана придумала его, когда они были в первом классе, а Мая сказала, что единственный способ сохранить его в тайне – это делать все так быстро, чтобы никто не смог ничего разглядеть: кулак вверх – кулак вниз – ладонь – ладонь – бабочка – палец крючком – пистолеты – джаз – мини-ракета – взрыв – попа к попе и суперклево. Все названия придумала Ана. Мая до сих пор смеется в конце, когда доходит до поп, Ана поворачивается к ней спиной, поднимает руки, кричит: «Ана суперклевая!» – и убегает.

Но теперь уже не так громко, как раньше, во всяком случае, в школе, когда другие могут увидеть. Она опускает руки, понижает голос, старается не привлекать внимания. В детстве Мая обожала свою подругу, та была не похожа на других девочек, но подростковые годы шлифовали ее, как наждачная бумага. Ана делалась глаже и глаже, меньше и меньше.

Иногда Мае было ее жалко.

Мира посмотрела на часы, выхватила из портфеля бумаги, заторопилась на встречу, потом на другую. Она, как обычно опаздывая, забежала обратно в кабинет, уже отставая от расписания. Было одно слово, которое Мира любила, но ненавидела, когда его произносили с бьорнстадским акцентом: «карьеристка». Так ее называли кумушки в Бьорнстаде – кто с восхищением, кто с отвращением, – а вот Петера карьеристом никто не называл. У Миры внутри все сжималось, потому что она знала, что они в это вкладывают. Работа нужна человеку, чтобы содержать семью, а карьера – удел эгоистов. Карьера – это только ради себя. Поэтому Миру одинаково мучила совесть и дома, и на работе.

Везде сплошные компромиссы. В юности Мира мечтала об уголовных делах и громких судебных процессах в больших городах, теперь ее уделом стали договоры, контракты, мировые соглашения, встречи и имейлы, имейлы, имейлы. «У вас для этого слишком высокая квалификация», – сказал шеф, когда она устраивалась на работу. Как будто у нее был выбор. С таким образованием и опытом во многих местах мира она бы зарабатывала шестизначные суммы каждый месяц, но в пределах досягаемости от Бьорнстада эта контора являлась единственным вариантом. Ее услугами пользовались лесопилки и муниципальные власти, работа зачастую казалась монотонной, интересного было мало, никаких стрессов. Мира вспоминала их жизнь в Канаде, где хоккейные тренеры вечно обсуждали, что им нужен «правильный парень». Чтобы не просто умел играть, но и знал, как вести себя в раздевалке, не создавал проблем, делал свою работу. Играл молча.

Эти мысли прервала коллега, лучшая подруга Миры, ее антибиотик против глобальной скуки.

– Похмелье адское. Во рту вкус такой, как у таксы в заднице. Не помнишь, я вчера ничего не лизала?

– Я с тобой вчера не была, – улыбнулась Мира.

– Правда? Ты уверена? Это было после работы. Точно? Тебя разве не было? Мы вроде выпивали после работы, – пробормотала коллега, плюхаясь в кресло.

Рост у нее почти метр девяносто, и каждый сантиметр она носит с необычайным достоинством. Вместо того чтобы сутулиться перед пугливыми конторскими мужичками, она надевает огненно-красные туфли на высоченных каблуках, острых, словно армейский нож, и тонких, как кубинские сигары. Находка для комикса, она сразу оказывается в центре кабинета. Или тусовки.

– Что делаешь? – поинтересовалась она.

– Работаю. А ты? – с улыбкой спросила Мира.

Коллега помахала одной рукой, а другую приложила ко лбу на манер компресса из холодного полотенца.

– Собираюсь поработать.

– Мне надо разделаться с этим до обеда, – вздохнула Мира над своими бумагами.

Коллега склонилась над ее столом, изучая документы.

– У нормального человека на такое бы месяц ушел. Ты слишком крутая для нашей компании, понимаешь?

Она всегда говорила, что завидует Мириному интеллекту. А Мира завидовала умению коллеги использовать средний палец по назначению. Она кисло улыбнулась.

– Как ты там говоришь?

– Кончай ныть, заткнись и выстави счет, – ухмыльнулась коллега.

– Заткнись и выстави счет! – повторила Мира.

Склонившись над столом, женщины молча ударили друг дружку по ладони.

Учительница стояла у доски, пытаясь утихомирить семнадцатилетних мальчишек. В такие дни она спрашивала себя, зачем ей все это, – вопрос касался не только профессии учителя, но и жизни в Бьорнстаде вообще. Она повысила голос, но парни на задних партах не обратили внимания. Не нарочно, учительница не сомневалась, что они совершенно искренне ее не замечают. Наверняка были в классе и ученики, хотевшие большего, но их теперь не видно и не слышно, они склонились над партами и, прикрыв глаза, мечтали, чтобы хоккейный сезон поскорее закончился.

Одна из простых истин о городах и людях гласит: и те и другие становятся не тем, чем им велят стать, а тем, что о них говорят. Об учительнице всегда говорили, что она для школы слишком молодая. Слишком симпатичная. Дети не будут ее уважать. А мальчики из класса всегда слышали о себе другое. Что они медведи, победители и бессмертные.

Этого требует хоккей. Они нужны ему только такими. Этому учил их тренер, они должны были идти до конца в рукопашной на льду. Никто не думал о том, как эта установка будет работать за пределами раздевалки. Легко переложить вину на учительницу – слишком молодая, слишком красивая, слишком чувствительная, слишком обидчивая. Им слишком трудно ее уважать.

В последней попытке взять ситуацию под контроль учительница обратилась к суперзвезде и капитану команды, который сидел в углу, уткнувшись в свой телефон. Она произнесла его имя. Тот не откликнулся.

– Кевин! – повторила она.

Он поднял бровь:

– Да-да? Чем я могу быть полезен, моя прелесть?