Слуга

Физик недвижно лежал на песке, полицейские бродили вдоль берега. К ним подошли двое от внедорожника. Кожемякин кричал, глядя в дверное оконце. Но его не хотели слушать.

Полицейские наконец вернулись. Машина дернулась, пошла в гору, ворча надорванной требухой. Двое мужиков смотрели от внедорожника, и это выглядело как-то особенно.

…Михалыч сидел теперь в камере, под замком. Что же делать? Как поступить? А главное – назваться или промолчать? Снаружи донёсся телефонный звонок. Сержант – было слышно – бросился коридором к телефону:

– Гуща слушает… Поднять? Будет сделано…

Трубка шлёпнулась в гнездо, раздались шаги. Затем открылась дверь: в проёме стоял сержант.

– Идём… Шаг влево, шаг вправо – попытка к побегу.

Сержант либо шутил, либо не знал других слов. Кожемякин вышел из камеры, лестницей поднялся на второй этаж, возле двери с надписью: «Начальник отделения» остановился. Сержант пыхтел сбоку. Дёрнув дверь на себя, он втолкнул Кожемякина внутрь.

За столом сидел тот самый мужик, лет за тридцать, в штатском. Он что-то писал. Именно он с этим Гущей-сержантом напялил на Михалыча кольца. Сержант забрал наручники и вышел. Мужик достал из стола свои и тут же пришпилил Кожемякина за правую руку к трубе отопления, после чего продолжил писанину.

Соображалось Михалычу как-то не очень. Бросало то в жар, то в холод, верхняя губа ощущала выдыхаемый из носа воздух – это был явный признак наступающей лихорадки.

– Мне бы таблеточку аспирина…

– Не держим.

– А презумпция у вас имеется?

– Пошути у меня…

Мужик явно не переваривал шуток на профессиональные темы, поэтому Михалыч решил тихонько его добивать.

– Я тоже не шучу. Назовитесь. Это моё законное право.

Мужик поднял голову и отчётливо произнес:

– Старший опер Иванов…

– С утра ходит без штанов…

Иванов ничего не сказал на это и продолжил писанину. Потом проговорил:

– Я исхожу из собственных убеждений. Ты оказался на месте преступления, у тебя нет документов.

– Это наказуемо?

– Сейчас мы тебя обкатаем… Глядишь – оно и всплывёт… Оно же не тонет.

– Как же я сразу не догадался…

Кожемякин после слов Иванова вдруг снова подумал, что полиция точно не могла так быстро прибыть на место происшествия – ведь от деревни до поселка добрых четырнадцать километров. Выходит, их вызвали в Дубровку заранее.

Иванов нажал кнопку на пульте, вошёл тот же сержант, из чего следовало, что в данный момент (ввиду воскресенья) сотрудников в отделении всего двое.

– Обкатай для начала…

– Товарищ капитан! Вы же хотели допрашивать!

– Позже. Спускай вниз.

Гуща посмотрел себе на ладони, растопырил пальцы. Затем отстегнул Кожемякина от трубы, заменил наручники и повел в обратном направлении – пыльными деревянными ступенями, в дежурную часть. На стене здесь висели часы-ходики с гирями. Совсем как когда-то в деревне. На часах было около трех. В боковой комнатке с распахнутой дверью что-то булькало, пахло щами.

Кожемякин притормозил:

– Потом обкатаешь, начальник… Обед ведь не ждет…

Они стояли у маленького столика – здесь лежал резиновый валик, испачканная стеклянная пластина, мятая дактокарта и затёртое полотенце.

Сержант вновь оглядел свои ладони:

– Посиди пока…

Тяжелая дверь замкнулась за спиной у Михалыча, щелкнула замком. Сержант загремел коридором к плите: у него, вероятно, на плите уходили щи.

Михалыч шагнул камерой, огляделся. Само собой, можно сообщить о себе, что на соседней улице, но только под другой фамилией, живет у него матушка. Разуметься, она прибежит. И будет уливаться слезами.

Михалыч опустился на голые доски, положил в изголовье куртку. Сон навалился внезапно.

Но вот снова щёлкнул замок. В дверях – тот же сержант. Живот округлился; брючной ремень, оттянутый пистолетом, провис книзу.

– Выходим, торопит…

Михалыч поднялся, взял куртку и двинул к выходу.

– Куртку на что берешь?

– Клопы у вас завелись. Вытряхнуть надо…

Около столика сержант остановился, поправил ремень и сытно икнул. Вынув свежий бланк из стола, он положил его на стол. Затем освободил Кожемякину обе руки от наручников и попросил, чтобы тот не напрягал пальцы. Рука у него уже потянулась к запястью, но в этот момент кулак у Михалыча угодил сержанту меж ребер. Остальное довершил локтевой захват вокруг жирной короткой шеи.

Взбрыкнув ногами, сержант испортил воздух, обмяк и повалился на пол.

Михалыч выхватил из кобуры пистолет, вынул магазин, отвел скобу, дернул затвор – пистолет развалился пополам. Затвор – в карман, остальное пусть лежит на полу. Сержант слабо дышал. Вот и ладненько. Теперь его за руку – и к трубе отопления.

Сержант дёрнулся – пора делать ноги.

Кожемякин выглянул в коридор. Никого. Лишь висит одиноко «дежурный» тулуп на стене.

Подхватив меховое изделие, Михалыч вышел из отделения.

У входа толокся косматый мужик, норовя обойти Кожемякина. У тротуара стоял мотоцикл «Урал» с коляской. Мужик уцепился в дверную ручку, но Кожемякин остановил его, ухватив за рукав:

– Не работаем! Воскресенье!

– Мне прописаться…

– В город езжай! В ФМС!

Мужик выкатил глаза, словно ему предлагали уравнение с тремя неизвестными.

– Куда едешь? – торопился Михалыч.

– В Дубровку…

– И мне туда же. Подвезешь?

– Какой разговор…

Мужик завел мотоцикл. Кожемякин сунул тулуп в коляску и сел сам. Казалось, мотоцикл еле тащится. Михалыч оглянулся: на крыльце было пусто.

Вот и славненько. Еще минута – и от беглеца останется лишь пыль над дорогой, но и та вскоре уляжется – остальное в рабочем порядке, остальное за кадром, лишь бы уйти.

На двенадцатом километре, перед самой деревней, Михалыч попросил остановиться. На покос заглянуть надо… Кинул через плечо тулуп и двинул осинником от дороги, углубляясь в лес. За спиной вновь затрещал мотоцикл и вскоре затих, удаляясь. Мужик мог подумать, что у мента не все дома: то он тулуп собирался сушить у себя на огороде, то решил отправиться на покос.

Старая заросшая тропка вела на покос дяди Вани Захарова. Пробравшись по ней, Кожемякин оказался у косогора. Внизу темнела река. А где же покос? Странное дело: река на месте, а покоса нет. Не может такого быть. Вроде та же местность, и вроде не та. Это значит, что нет никаких стогов, где можно залечь хоть на неделю. Залечь – и забыть обо всём. Забыть про сержанта по имени Гуща, про опера Иванова… Про Физика, однако, забыть не удастся. Так что вперед, к реке, – там бывают лодки. Иногда их оставляют без присмотра.

У «Бариновой горы» тропка пошла под гору. Когда-то здесь жил барин-художник. От его дома осталась лишь яма, поросшая деревьями.

Перелезая через рухнувшие деревья, проползая под ними среди сучков, Кожемякин спустился к реке, возле ручья. За ручьем, на косогоре, виднелась за соснами церковь. Речная волна гладила глинистый берег. За ручьём – в том месте, где обычно поджидали рейсовый теплоход, – смотрел из крапивы ржавый сарай с облезлыми буквами: «Нагорная Дубровка». Теплоходы давно не ходили – сарай остался. В зарослях, среди крапивы и конопли, ютились ряды крашеных ящиков, похожих на сейфы. Местные садоводы, как видно, прятали в них рыбачьи принадлежности. Сбоку, у основания косогора, лежало болотце – над ним замерла тройка старых елей. Именно они, эти ели, тянули теперь к себе. Скорее… Лечь – и куда-нибудь провалиться.

Кожемякин вброд перешел ручей, пролез среди зарослей к косогору и стал подниматься. В этом месте была небольшая площадка. Еловые лапы касались земли, под ними лежал на земле слой хвои. Надо лишь расстелить тулуп. У ствола сухо…

Лихорадка ломала как никогда: вначале был сон – потом сплошная неразбериха: ни времени, ни места, в котором находишься. А ночью вдруг зашумел ветер в сучьях.

Открыл глаза – рядом женщина в сарафане:

– Иди ко мне – мы скатимся с тобой прямо в болото…