Страница 11 из 16
Книга написана от лица самого Христиана Розенкрейца и начинается с описания того, как в канун Пасхи, когда разыгралась непогода, его, погрузившегося в размышления в ветхом доме на горе, касается рука прекрасной девушки с большими крыльями, усеянными глазами. Она передает ему запечатанное письмо и под звук трубы исчезает. Это оказывается приглашением на Королевскую Свадьбу и, чтобы получить наставление в столь неясном деле, Христиан Розенкрейц, по обыкновению в таких случаях, ложится спать.
Ввиду особой важности этого сновидения для понимания как последующих событий, так и того, какое место занимают откровения, получаемые во сне, в герметической философии того времени, приведем его полностью без сокращений.
Чуть только впал я в сон, привиделось мне, будто я лежу в темничной башне, скованный тяжкими цепями с множеством людей, не имеющих пред собою проблеска света, ни даже малой видимости, но сбитых тесным, как бы пчелиным роем, чем еще более усугубляли взаимные муки. И хотя ни я, ни лежащие со мною не видели ни зги, все же слышно было, как то один, то другой пытались приподняться над остальными, чуть только цепи и оковы хоть немного то позволяли, однако же никто не мог чрезмерно усердствовать, ибо все мы были товарищи по несчастью. Пролежав в толиком бедствии изрядное время подле остальных, из коих многие попрекали друг друга, зачем-де тот слеп или зачем дался в плен, как внезапно вострубили разом многие трубы и забили литавры, да столь искусно, что оживили и ободрили нас в нашем злополучии. При сем шуме в крыше приотворилась дверца, пропустив в темницу малый луч света. Тут-то впервые и открылся вид на наше коловращение, ибо все пошло вверх дном и тот, кто прежде чересчур возвысился, теперь уходил под ноги соседей своих. В общем, каждый старался взять верх над другими, я же и сам, не теряя времени понапрасну, водрузился на камне, ранее мною примеченном, хотя многие цеплялись за меня; однако я, как мог, отпирался от них руками и ногами, ибо все мы мнили непременно быть оттуда освобожденными. Случилось же совершенно иначе, ибо немного спустя, когда Высшие, которые наблюдали за нами сквозь отверстие в потолке, достаточно позабавились нашей баталией и стенаньями, то некий Старец, белый как лунь, привел нас к тишине и, едва лишь она воцарилась, обратился к нам со следующими словами, кои по сию пору сохранились в моей памяти:
Едва он закончил свою речь, как Древняя Мать повелела своим слугам семижды опустить канат в темницу и вытащить наверх всякого, кто сумеет за него ухватиться. Боже правый, как опишу возникшее тут меж нас смятение! Каждый рвался к канату, но только и мог, что помешать остальным. Между тем по прошествии семи минут послышался звон колокольца, и по сему знаку слуги потянули канат в первый раз, извлекши при этом всего четверых. Сам же я и близко не смог к нему подобраться, так как имел великое несчастье (о чем упомянул ранее) прилепиться к камню, находившемуся у темничной стены, канат же свисал посредине, что и помешало моему намерению. И во второй раз тот канат был спущен, но из-за тяжести цепей и по слабости рук каждый мог лишь увлечь за собою вниз другого, который иначе, глядишь, и удержался бы на канате. Да, многие из тех, кто сами не имели силы ухватиться за канат, лишь препятствовали другим, такова была зависть, владевшая нами даже в столь великой скорби. Но наибольшую жалость возбуждали во мне те, кто столь тяжелы были, что и ценою вывихнутых суставов не смогли бы себя поднять. И так случилось, что и на пятый раз вызволенными оказались лишь немногие, ибо, едва заслышав сигнал к подъему, слуги потянули канат весьма поспешно, отчего многие повалились друг на друга и канат вышел почти вовсе пустым. Тогда многие, и я в их числе, отчаявшись в избавлении, громко возопили к Богу, дабы Он смилостивился над нами и, буде возможно, спас нас от сей тьмы. И вот, иные из нас были услышаны Богом, ибо, когда канат был спущен в шестой раз, сумели крепко за него ухватиться. Он же, поднимаясь, стал ходить из стороны в сторону, и когда – верно, по Божией воле – оказался рядом со мною, я тотчас ухватился за него даже выше всех прочих и так, сверх всякой своей надежды, выбрался наружу, чему немало радовался, так что вовсе не чувствовал в голове моей раны, полученной при поднятии, – покуда вместе с остальными спасенными помогал вытаскивать канат в последний, седьмой раз (как было у них предпринято и прежде), ибо, хотя кровь при сем деле и залила все мое платье, я от радости не глядел на это. После седьмого испытания, коим спаслось более всего народу, Древняя Мать приказала отложить канат и повелела своему ветхому днями Сыну (приведшему меня в изумление) говорить к оставшимся в темнице, и тот, несколько поразмыслив, начал так:
Лишь только прозвучало последнее слово, дверцу в темничной крыше снова закрыли и заперли на замок. Трубы и литавры вновь возгремели. Но сколь ни зычен раздавался от них гром, все же не мог заглушить жалобных стонов, возносимых пленниками из темницы, отчего глаза мои вскоре наполнились слезами. Между тем Древняя Мать воссела подле своего Сына на седалище, для них приготовленном, и повелела перечесть всех спасенных. Узнав число и занеся его на маленькую желтого золота дщицу, потребовала она себе все наши имена, каковые тотчас записаны были маленьким пажом. Оглядев всех нас по очереди, она вздохнула и обратилась к своему Сыну со словами, кои удалось мне расслышать: «Ах, сколь жалостны мне бедняки, оставшиеся в темнице! Будь на то Божия воля, спасла бы всех». На что Сын возразил ей: «Мать, такого Божие изволение, коему не пристало нам противиться. Когда бы все мы были Высшими и владели всеми благами земли, кто бы тогда бы прислуживал нам за столом?» В ответ Мать, помолчав, молвила: «Когда так, надобно все же избавить их от оков», что сразу и было исполнено, притом я освобожден был одним из последних. И хотя взор мой по-прежнему был устремлен на других, я не мог удержаться и склонился пред Древней Матерью, возблагодарив Бога, по-отечески милосердно перенесшего меня из тьмы на свет. Вслед за мною так же поступили и другие, что пришлось по сердцу Древней Матери. В завершение было нам роздано по золотой монете – в памятование и для траты. На одной ее стороне было выбито восходящее солнце, на другой – литеры D.L.S.[33]. Засим были мы все освобождены и отпущены каждый по своим делам, с увещеванием, да станем, во славу Божию, благотворить ближнему и всегда держать в тайне все, чему были свидетелями, в чем мы обязались и вслед за тем разошлись в разные стороны. Я же из-за ссадин, натертых оковами, едва мог ступить и припадал на обе ноги. Древняя Мать сие заметила и, посмеявшись, вновь призвала меня к себе и сказала так: «Сын мой, не скорби о сем изъяне, но, памятуя о своих немощах, возблагодари Бога за то, что уже в этом мире позволил тебе, несовершенному, вступить в столь высокий свет, и храни эти раны в память обо мне». В тот же миг снова вострубили трубы, да так, что я от испуга проснулся и тут только понял, что все сие было лишь сном, каковой, однако, столь глубоко запал в мой ум, что я еще долго о том печалился и словно бы чувствовал раны на ногах моих.
32
Химическая свадьба Христиана Розенкрейца в году 1459. День первый. Пер. текста – А. Я. Ярин. Пер. стихов – В. Б. Микушевич.
33
Обычно это переводят как «Бог свет солнца» (лат. Deus Lux Solis) или «Богу вечная хвала» (лат. Deo Laus Semper).