Страница 5 из 16
Да только данный пассаж не имеет ни малейшего отношения к магии Карлоса Кастанеды. Читатель, взявший на себя труд ознакомиться с основными идеями, целями и методами описываемого пути, легко сможет убедиться в этом. Скорее уж здесь будет уместно упоминание о «духовной жажде», о «поиске истины». Так пришел к магии Фауст у Гете:
Путь дона Хуана ведет еще дальше: не просто «все сущее в основе» открывается на этой дороге, но вся человеческая личность, целостное существо «превосходит себя», становясь объективным воплощением истинного Бытия – потоком свободной самосознающей энергии, которой нет предела. Магия, упоминаемая такими критиками, как Рам М. Тамм, для «воинов» дона Хуана неприемлема.
«И ты не считаешь себя магом, дон Хуан, правда?
– Не считаю, – ответил он. – Я – воин, который видит. И вообще, все мы – «лос нуэвос видентес» – новые видящие. Магами были древние видящие.
– Обычный человек, – продолжал дон Хуан, – воспринимает магию как нечто скорее отрицательное; тем не менее она его привлекает. Именно поэтому, когда ты находился в состоянии нормального осознания, я сделал так, чтобы ты считал нас магами. Так рекомендуется поступать, чтобы пробудить интерес. Но для нас сделаться на самом деле магами – тупик» (VII).
Как видите, трюк, использованный доном Хуаном для привлечения неофита, сбил с толку не только Карлоса, но и многих его читателей. Но и поспешность суждений критиков наглядно демонстрирует, как человек привык обманывать себя словами и строить отношение к явлениям исходя из простых сотрясений воздуха. Новые видящие, объясняет дон Хуан, пришли к выводу, что «магические практики лишены собственной ценности» (VII), и отказались «от всей этой чепухи – ритуалов, заклинаний и прочего».
«Цель всех магических приемов – воздействие на других людей, – говорит дон Хуан в другом месте (II). – А видение на других никак не влияет». Короче не скажешь. Видение (seeing), основная практическая задача в учении дона Хуана, постижение Реальности как она есть через непосредственное восприятие, срывает с человека все эгоистическое, все эти потуги «управлять», «принуждать», «воздействовать», «манипулировать». Потому магия как подход противоположный – это тупик для тех, кто ищет свободу.
«…Видение, по сути своей, противоположно магии, потому что показывает неважность всего этого.
– Неважность чего, дон Хуан?
– Неважность всего» (II).
Назвать – значит ограничить. Слово «магия» в устах дона Хуана – только некий знак, удобный и краткий иероглиф, «способ говорить» о знании, для которого все равно нет аналогий.
«В разное время по моей просьбе дон Хуан пытался дать название своему знанию. Он полагал, что наиболее подходящим названием был бы «нагвализм», но этот термин слишком непонятен. Назвать его просто «знание» – означало бы не отразить его сути, а назвать колдовством было бы унизительно. «Овладение намерением» – слишком абстрактно, а «поиск полной свободы» – слишком длинно и метафорично. В конце концов, не сумев найти более подходящего названия, он согласился называть его «магией», хотя признавал, что и этот термин не точен» (VIII).
Мы можем прийти лишь к познанию непостижимой и величественной тайны себя и мира. Конечно, эта тайна заключает в себе огромное могущество, она дает подлинную и невообразимую силу. Только так мы и можем говорить о магии, с которой знакомит нас Кастанеда.
«Все, через что я тебя провел, – продолжал дон Хуан, – все, что я показывал тебе, все это было лишь средством убедить тебя, что в мире есть нечто большее, чем мы можем видеть. Незачем кому-то учить нас магии, потому что в действительности нет ничего такого, чему нужно было бы учиться. Нам нужен лишь учитель, который смог бы убедить нас, какая огромная сила имеется на кончиках наших пальцев. Какой странный парадокс!
Каждый воин на пути знания в то или иное время думает, что изучает магию, но все, что он делает при этом, – это позволяет убедить себя в наличии силы, скрытой в самом его существе, и в том, что он может овладеть ею» (VIII).
Певцы «духовности» недовольны книгами Кастанеды, поскольку, кажется, подсознательно стремятся к педагогическому пафосу. Маловато у дона Хуана торжественных речей, а насчет созидания высших ценностей, победы света и добра, преодоления невежества и установления царства Истины на Земле подозрительный «маг» либо помалкивает, либо грубовато насмехается со специфически индейским юмором. Даже необычайно отвлеченный свет Абсолюта ни единым лучиком не сияет на пустынных просторах кастанедовских пейзажей; носитель «искры Божией», бессмертного и эволюционирующего Духа может быть в самый решительный момент запросто поименован «кучей дерьма», а Бог, сотворенный человеком по своему образу и подобию, оказывается ограниченным и бесполезным. «Беспредельная пустота и ничего святого», как формулируют свое представление о Реальности последователи дзэн.
Вообще же, почти все (за редким исключением) мистические доктрины, зовущие человека к развитию, совершенству и самореализации, грешат антропоморфизмом мышления. Это тем более удивительно, когда в их основе лежит солидный философский базис и утонченная метафизика, что имеет место, скажем, в индо-буддистском корпусе идей. Рассуждая о природе подлинной Реальности, объективный и последовательный мыслитель неминуемо вынужден постулировать неприложимость к этой Реальности никаких человеческих мерок, критериев, оценок. В противном случае он должен откровенно признать, что не является беспристрастным исследователем, а следует собственной вере, субъективным предпочтениям в интерпретации бытия, т. е. желает видеть мир и роль человека в нем именно таковыми.
Конечно, мы сталкиваемся с подобной откровенностью достаточно редко. Неприкрытое мифотворчество с утешительной, терапевтической целью хотя и может быть в ряде случаев оправдано, но малопривлекательно для искателей «смысла жизни», а значит – неэффективно. Антропоморфизм, «очеловечивание» Реальности, обычно возникает в серьезных мистических дисциплинах постепенно, поначалу с оговорками и оправданиями, через незаметные с первого взгляда логические натяжки, апелляции к «внутреннему чувству», «инстинкту», и незаметно окрашивает теоретические размышления, чтобы затем дать жизнь некоей «фундаментальной», но совершенно человеческой идее, а в итоге – родить еще одну разновидность религии, т. е. мифа, пусть даже самого распрекрасного.
Так обстоит дело с идеями. Если же речь заходит о конкретном опыте, индивидуальном переживании необычных психических состояний, то здесь, конечно же, антропоморфный тип интерпретации царит безраздельно. Даже профессиональный философ, декларирующий непостижимость всемирного бытия и полную безличность вселенской энергии, вдруг вспоминает о «Божественном Свете», о Милости и Благодати, о великом покое Высшего Разума и т. п. Космическое Добро и Зло, Свет и Тьма оказываются неизбежными атрибутами еще совсем недавно неопределимого мироздания, а известный тезис о единстве человека и вселенной плавно перерастает в тезис об их взаимоподобии. Так мы навязываем Реальности наши собственные идеалы, цели, понятные нам характеристики.
Вряд ли стоит рассматривать бесчисленное множество примеров подобных метаморфоз, тем более что часто они аргументированы неуклюже и малоубедительно, не говоря уже о том, что многие авторы «духовных учений» даже не отдают отчет в собственных манипуляциях, с обескураживающим простодушием мешая в кучу противоположные взгляды и идеи. Интересным примером здесь, как нам кажется, может послужить учение действительно великого индийского философа Шри Ауробиндо (Ауробиндо Гхош, 1872–1950). В своем грандиозном труде «Жизнь Божественная» он говорит о природе Реальности следующее: