Страница 11 из 12
Поет водитель грузовика, а его «грузовичка», разнорабочая на стройке, они год назад вместе восьмилетку закончили, яростно топая новыми босоножками, на которые все смелее ложатся тени шумного вечера, поет под общий смех:
И перепляс, в котором цыганское очарование перемешивается с русской удалью, а причудливые коленца с ухарской присядкой.
– Еще, Леха!
На смену первой паре, которая растворяется в темноте, на пятачок вылетает тонконогая лань, черноглазая, и без заходов бросается в вихрь танца. И так заразительно отплясывает она свою «цыганочку», что вновь какой-нибудь водитель, или токарь, или слесарь врывается в круг и отчебучивает очередную шутку.
Эх, какие «цыганочки» видывали на поселке пацаны! Королевы ли принцессы, царицы ли баронессы, – кто их поймет в тринадцать лет, да только не эти «цыганочки» были гвоздем программы осенних вечеров.
– Петю давайте! – кричали пацаны, когда дело шло к ночи и хотелось чего-нибудь сказочного, совсем уж необычного.
Петя не всегда посещал танцы. Часто мальчишки бегали за ним, любителем бродить по вечернему поселку. Крепкий он был человек, с медвежьим шагом и глазами, голубыми, замутненными какой-то бедой, из-за которой, болтали старухи у подъездов, ему даже пришлось месяц в психушке провести. Лет Пете было за тридцать.
– Петь, ну сбацай, ну чего тебе стоит! – тащили его к баяну пацаны.
Он поначалу обычно бычился, пытался улизнуть, но сдавался, и все замирали в ожидании чуда. Ленька разминал пальцы, как перед мировым рекордом, усаживался поудобнее, отгонял мелюзгу, липнувшую к баяну, и со смаком, с оттяжечкой нажимал на клавиши, артистично приподнимая голову и поигрывая губами – будто подпевая себе. Петя потирал ладони, пропуская один заход, и наконец вступал в круг.
Первое впечатление от его «цыганочки» было плевое: гуляет человек по кругу и ставит из себя. Потому что никакой то был не танец. Ну прошелся он и руки в стороны. Все, на большее я не способен, концерт окончен.
Ленька, не обращая внимания на это, прибавляет обороты, выдает еще один заход, еще, еще. И все быстрее, быстрее. Петя за ним, четко отслеживая ритм, который задавали пальцы баяниста, чтобы разогнать ноги танцора. И в тот момент, когда, казалось, быстрее играть и танцевать было просто невозможно, Ленька бросал пальцы в перепляс. Обычно в эти мгновения по асфальту дубасили каблуки, шлепали ладони о колена, груди, бедра. В Петиной «цыганочке» украшательств никаких не было. Он не пел, не тряс плечами, не лупил по воздуху руками, не бил себя почем зря. Подчиняясь музыке, он стремительно несся по кругу, и вдруг тело его, грузное, медвежеподобное, превращалось в серую большую пушинку, которая кружилась в вихре безумного танца, украшая бешеные переборы удивительно-музыкальным шорохом длиннополого пиджака, едва уловимыми звуками из груди. Петя парил над землей, а пацаны понять не могли, какая сила удерживает его в воздухе?
– Ну, Петь, ты даешь! Опять переплясал. – Ленька опускал руки, а танцор пожимал плечами и уходил. – Все равно переиграю! – не сдавался баянист и с «туляком» своим уставшим уходил домой.
Славка солидно шел за ним, мечтая, как и все мальчишки, о баяне и собственной «цыганочке», о победе над лучшим танцором Жилпоселка.
Играй, мой баян
Славка денег накопил, книгу сам купил «Играй мой баян», а баяна у него все не было. То одно, то пятое, то десятое, как говорила в таких случаях соседка, Ленькина мать. Но в ту субботу все сказочно сошлось: дождь не тюкал вредно по стеклу, мать не пошла на работу, и, главное, Ленька сказал: «Добро!»
Поехали они в Москву, поплутали по переходам, очутились в музыкальной комиссионке. Замерли у прилавка, за которым суетился в белой рубашке с черной бабочке толстый продавец, хитрый, и стояли на стеллажах и полу гармошки, баяны, аккордеоны, какие-то дудки в черных ящиках. Штук двадцать было баянов. И все трое смотрели на них неотрывно. Ленька – взглядом знатока, маэстро. Славка – с замиранием сердца. Мать его – с благоговением и страхом.
– Так, – важно протянул жилпоселовский баянист и чуть не убил Славку: – Ничего путевого за 60 рублей нет.
– Может, все-таки полубаян? – несмело молвила мать Славки, но Ленька поставил ее на место:
– На полубаяне – полуигра.
– Поучится, а потом …
– Поверьте, я-то знаю.
Славка в полуобморочном состоянии водил глазами по стеллажам и с ужасом думал: «А вдруг Ленька поддастся?! Позору будет! Полуцыганочка, полутанго, полурок – полу-Славка!» Выйдут в круг полулюди на одной ноге с одной рукой и будут полудрыгаться под его полумузыку, как микробы какие-нибудь, инфузории без туфелек.
– В чем загвоздка, мамаша? – подвернулся на беду продавец. – Полубаян? Прекрасно, скажу вам. Дешево и сердито. Легче держать, а значит, и легче играть. Научится, окрепнет – купите полный.
– А, сынок?
А у сынка язык одеревенел, в глазах круги зашевелились – мелкие баянные кнопки – басовые и голосовые – вперемешку. «Так и знал», – обреченно свесил он голову.
– Ну-ка, дядя, тот покажи. – Ленька протянул руку, указал на черный, блестящий, без царапин, то есть совсем новый инструмент, на котором стояла строгая табличка: 90 р.
– Дороговато для мальца, – ехидно шевельнулась «бабочка» под горлом продавца, но баян он подал, а куда ему деваться, если Ленька шпагой руку вперед: вон тот и точка.
– Может, я его себе куплю. – Баянист успокоил на время мать Славки, пробежался по клавишам. – Вещь! – сказал торжественно, а черный блестящий баян бедного Славку очаровал: какие клавиши, какой четкий звук, как красиво растопыриваются меха, как вообще он блестит здорово!
– Я бы мальцу полубаян рекомендовал. – Черная «бабочка», видно, очень захотела, чтобы ее поймали и засушили на гербарий.
Славка даже пожалел, что не было у него сачка, посмотрел на мать, как всегда смотрел, если у него чего-нибудь не хватало жизненно-важного, очень необходимого, и… обрадовался сын! В глазах мамкиных он увидел таинственный огонек – и ей понравился баян! Она глядела на Леньку, на прекрасный инструмент, на Славкино очарованное отражение в зеркальном блеске лака, и наконец она улыбнулась:
– У меня девяносто два рубля. На обратную дорогу хватит.
– Вещь! – обрадовался и Ленька. – Сделан, видите, год назад. Новяк!
Купили!
Дома Славка уговорил Леньку показать пару пьес: «Русского» и «Барыню». Долго Ломал пальцы, получилось, запомнил. Потом бегал по поселку, хвалился друзьям, к полуночи пришел домой, лег в кровать, сказал, рассматривая черный свой блестящий баян:
– Мам, подай мне его. Потренируюсь.
Поднял подушку, приподнялся. Мать дала, удивленная и довольная, инструмент, он поиграл немного, притомился, уложил баян рядом и заснул, загадав желание: «Может, Ленька завтра „цыганочку“ покажет».
Злые и жадные
Подъезд ошарашил теплом батарей, сухим пыльным воздухом, тишиной. Тихо. Сдавленный скрип ступеней. Тревога на душе.
«Никто полы не моет на лестнице. Мамка всю очередь перепутала. Ждут ее, бестолковые!»
На кухне никого. У соседей приглушенный дверью бубнеж дяди Леши: учит сына жить: «Шоколад пачками жрешь, а учиться не хочешь, дубина стоеросовая!»
В комнате неуют-тоска. Вчера прибрался, полы вымыл, а все равно не сидится, не лежится, ничего не хочется делать! И «шоколадный воспитатель» разошелся: гудит, давит на уши.
– Ты с ними осторожней. Злые они, как черти, – говорил дядя Леша, когда в квартиру въехала семья глухонемых.
Но ведь глухонемые тетя Варя и дядя Коля никогда на него не злились! Вдобавок, Вовка, их старший сын, был мировой парень. Он ничего не жалел. Корку черного натрет чесноком – отломит. Пистолет шпоночный смастерит – поможет. Крючки на пескаря раздобудет – даст один. К тому же рисовал он, как настоящий художник. Особенно хорошо получался у Вовки окруженный кустарником и загородкой белый дом у речки, холм, вечерняя луна над ним. Вовку хвалили, и Славке захотелось рисовать. Но у него даже луна не получалась.