Страница 9 из 21
Сталин, тем более не раз приниженный им Никита Сергеевич (особенно за харьковскую катастрофу), не считали нужным парадно отмечать день капитуляции фашистской Германии, поскольку за девять дней до этого держава традиционно «гуляла» Первое мая, что считалось «международным праздником всех трудящихся», полагая, что этого для всеобщей радости достаточно.
В тот день на улицах и площадях страны, особенно на главной, Красной, звучали всеоглушающие громы оркестров, грозно печатали шаг армейские коробки, двигались многотысячные ликующие народные массы.
В столице «действо», естественно, носило генеральный характер. Оно проходило перед мавзолейной трибуной, с которой одинаково унылым «фетром» махало народу улыбающееся правительство. Эти порядки были заведены еще при жизни Сталина. По всем радиостанциям Советского Союза звучала вдохновляющая песня братьев Покрасс (из которых один потом сбежал в Америку), где были слова:
Шествие почему-то называлось демонстрацией. Демонстрацией народной любви ко всему, что его окружало. Этакое звучное проявление массового ликования по отношению к стране, правительству, партии, вокруг которой требовалось еще теснее сплотиться, что, собственно, в тот замечательный весенний день показательно и происходило. Не явиться на демонстрацию считалось проявлением крайнего неуважения в целом к обществу, а значит, оценивалось плохо, со всеми последующими выводами.
Но если говорить честно, то была пора, когда во многое, предначертанное классиками марксизма-ленинизма, еще верилось. Тем более неукротимый Никита Сергеевич всем идущим за ним вообще пообещал коммунизм, причем в ближайшее время.
Чего скрывать, советские люди любили тот праздник, где ароматные прелести весны сливались в единый душевный порыв музыкой надежд, где понятие «маевка» еще отдавало победительной романтикой пролетарского товарищества, искренностью отношений друг к другу, особенно в праздничные дни, которых было мало, а выходной – только воскресенье. Во все остальное время – «ударный труд во имя обещанного коммунизма».
Я сам множество раз охотно шагал в том сообществе, вначале среди одноклассников, потом однокурсников, затем сослуживцев. А когда стал работать телерепортером, метался с микрофоном среди ликующих шеренг, вызывая восторженной глупостью вопроса: «Как настроение, товарищи?!» дружелюбное «ржание» слегка поддатого люда в предвкушении выпивки уже за праздничным столом. Часто на природе, на тех самых «маевках», где многое сближало и радовало людей разных слоев и поколений. Прежде всего, иллюзиями цвета майских тюльпанов, которые, как известно, цветут ярко, но очень коротко.
Ну, а через девять дней, слегка взгрустнувшие, мы с теми самыми тюльпанами шли к могилам павших, омываясь светлыми слезами скорби и радуясь, что самое страшное позади, а впереди такая прекрасная, такая длинная мирная жизнь, без сообщений Совинформбюро, без похоронок и сурового «Вставай, страна огромная!». Тем и ограничивали память о минувшей войне, искренне считая, что никакой другой войны уже никогда не будет, поскольку после таких испытаний, что вынес народ, и высочайшей убедительности нашей победы она просто невозможна никогда.
Вот это, как ни странно, оказалось основным и, как бы сегодня сказали, историческим заблуждением. Но именно оно тогда и вселяло уверенность, что столь артельно и так дружно мы однажды дотопаем до «светлого будущего», о чем часами «гутарил» со всех трибун Никита Сергеевич, пока не опустил страну до очередной карточной системы и без малого – до термоядерной войны. Я имею в виду Карибский кризис, когда Хрущев установил термоядерные ракеты на Кубе, в десятке минут полета до США.
Но осенью 1964 года к власти пришел Л.И. Брежнев и почти сразу реально улучшил повседневную жизнь резко впавшего в уныние общества. Сделал он это достаточно просто, но радикально, решительно «раскассировав» неприкосновенные госрезервы, заготовленные на «черный день». По расчетам еще сталинских стратегов, «черный день» в нашей стране предполагался продолжительностью не менее пяти лет, то есть что-то равное по срокам минувшей войне. Леонид Ильич единым махом сократил его до двух, а образовавшиеся излишки, прежде всего – продовольственные, тут же выбросил на рынок, что сразу создало новому руководителю государства репутацию реального народного заботника. К тому же он прекратил всякие рассуждения о коммунизме, а нацелил общество на так называемый «развитой социализм».
Никто не знал (да и особо не интересовался), что это такое, но, глядя на прилавки, где вдруг появились забытые продукты: сливочное масло, сахар, белый хлеб, сгущенное молоко и даже колбаса, все дружно согласились, что по всем показателям Брежнев лучше, чем поднадоевший шумной бесшабашностью Никита Сергеевич, неутомимо раскачивающий «древо» противостояния двух ядерных систем и даже умудрившийся, повторю, поставить атомные ракеты на расстоянии пушечного выстрела от берегов Америки.
Почти сразу после вступления в должность Леонид Ильич напомнил товарищам по Политбюро, что через полгода исполняется годовщина со дня Победы в Великой Отечественной войне, и предложил отметить это событие грандиозным военным парадом, неким повторением того легендарного, что состоялся на Красной площади 24 июня 1945 года, благо дата была двадцатилетняя.
В ту пору (за исключением Ф.И. Толбухина и Л.А. Говорова, умерших ранее) еще здравствовали все Командующие фронтами. В добром здравии были многие активные участники войны, прошедшие от первых пограничных выстрелов до победных залпов в Берлине и Праге, до того самого дня, что по сию пору мы отмечаем «со слезами на глазах». Теперь практически единицы остались из тех, кто вступал в бой в июне 41-го года. Самому молодому в любом случае уже за девяносто. Скоро они вообще уйдут в вечность…
Так вот, повторю, парад предполагался грандиозный. В Москву пригласили всех Героев Советского Союза. На Красную площадь, несмотря на прошедший накануне первомайский парад, снова вывели войска, историческую и современную боевую технику, а главное – впервые вынесли Знамя Победы, тот самый сатиновый флаг, что младший сержант Мелитон Кантария и рядовой Михаил Егоров подняли над поверженным Рейхстагом. Они его должны были нести и в этот раз.
Родственники маршала Жукова рассказывали, что, получив приглашение на торжественное заседание в Кремле, посвященное 20-летию Победы, Георгий Константинович немало взволновался. Он долго сидел в одиночестве на дальней скамейке в дачной лесной глуши, о чем-то думал, держа в руках яркую открытку с приглашением в Кремль, где не был больше пятнадцати лет, из которых восемь находился практически под домашним арестом, а уж под постоянным приглядом – так точно.
Торжественное заседание, посвященное 20-летию Победы, состоялось за день до парада. На нем присутствовали все легендарные полководцы. Они сидели за столом президиума плечом к плечу, в сиянии золота погон и серебре наград, так славно оттенявших голубизну парадных мундиров. Всех по алфавиту и громогласно представили, а когда очередь дошла до Жукова, зал встал. Вынужден был встать и Генеральный секретарь ЦК КПСС…
Свидетелем тому был Константин Михайлович Симонов, замечательный писатель и один из основных летописцев войны. Он писал:
«Возникла стихийная овация… Ему аплодировали с такой силой и воодушевлением, что казалось, в тот день и час была, наконец, восстановлена историческая справедливость, которой в душе всегда упорно жаждут люди, несмотря ни на какие привходящие обстоятельства. Думаю, что Жукову нелегко было пережить эту радостную минуту, в которой, наверное, была и частица горечи, потому что, пока не произносилось его имя, время продолжало неотвратимо идти, а человек не вечен…»