Жнец у ворот

Кровавый Сорокопут тщетно бросается на место, где только что лежал Элиас. Но его больше тут нет – и через мгновение она накидывается на меня. Ее рука хватает меня за горло, клинок пронзает кожу напротив сердца.

– Кто, ад ее побери, – выдыхает она мне в лицо, – была эта женщина?

Тут распахивается дверь, и на пороге появляется Декс, запорошенный снегом. Не дав ему сказать ни слова, Сорокопут начинает орать:

– Обыскать деревню! Витуриус только что выскользнул у меня из рук, как проклятый рэйф!

– Его нет в деревне, – говорю я. – Она забрала его.

– Кто его забрал? КТО она? – Я не могу говорить – нож слишком близко – но Сорокопут не позволяет мне сделать ни единого движения, чтобы отстраниться. – Говори!

– Чуть отстрани кинжал, – говорит Авитас. Темноволосый Маска окидывает взглядом комнату, как будто Элиас может появиться снова. – Дай ей вздохнуть – тогда она заговорит.

Кровавый Сорокопут чуть отстраняет кинжал – не более, чем на волосок. Лицо ее под маской пылает.

– Говори, или ты умрешь!

Намеренно запинаясь и путаясь в словах, я пытаюсь объяснить, кто такая Шэва и кем теперь стал Элиас. Я понимаю, как невразумительно это звучит. Кровавый Сорокопут молча слушает, всем своим видом выражая недоверие.

Рассказ завершен, она поднимается с кинжалом в руке и вглядывается в ночь. До рассвета остается несколько часов.

– Ты можешь вернуть сюда Элиаса? – тихо спрашивает она.

Я качаю головой, и она приседает рядом со мной. Лицо ее кажется торжественным, а тело совершенно расслабленным. Взгляд Сорокопута отстраненный, в своих мыслях она где-то очень далеко.

– Если Император узнает, что ты жива, он захочет лично допросить тебя, – говорит она. – И если ты не дура, то понимаешь, что лучше смерть, чем его допрос. Я могу сделать это быстро.

О небеса! Мои ноги свободны, но руки связаны. Если как следует рвануть, может, удастся освободить левую руку…

Авитас убирает клинок в ножны и склоняется надо мной. Он прикасается к запястьям, чтобы потуже затянуть веревки.

Но веревки не затягиваются.

К моему удивлению, руки теперь свободны! Харпер выдыхает мне в затылок единственное слово – так тихо, что мне не верится, слышала ли я его.

– Беги.

Трудно даже пошевелиться. Кровавый Сорокопут смотрит мне в глаза. Что ж, в это мгновение я могу взглянуть в глаза смерти. Ее серебряное лицо искажено гримасой скорби. Сорокопут сейчас выглядит много старше своих двадцати лет, и непреклонной, как стальной клинок. В ней нет ни тени слабости. Она видела слишком много крови, пережила смерть близких.

Я вспоминаю рассказ Элиаса о том, как Маркус поступил с семьей Сорокопута. Элиас узнал это от призрака Ханны Аквиллы. Ее душа несколько месяцев преследовала его своими жалобами в Землях Ожидания, пока наконец не была готова уйти.

Помню, с каким чувством слушала этот рассказ. Каждая новая подробность болью отзывалась в моей душе. Это случилось несколько лет назад, но то утро навсегда останется в памяти черным от горя… Ночью я проснулась, разбуженная приглушенными стонами, и подумала, что дедушка принес домой какое-то животное. Наверное, чтобы его вылечить. Животное ранено и теперь медленно умирает, корчась в агонии.

Но когда я выбежала в гостиную, то увидела бабушку, которая стонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Дедушка пытался успокоить ее. Он не хотел, чтобы кто-нибудь услышал, как она плачет по своей дочери. По моей матери! Никто не должен был об этом знать. Иначе Империя явилась бы за членами семьи Львицы. Убили бы всех, кто был ей дорог. Всех нас.

Наутро мы все, как обычно, отправились на рынок продавать бабушкино варенье: она, дедушка и мы с Дарином. Глаза бабушки были совершенно сухи, она не пролила ни слезинки. Только глухой ночью я снова услышала ее сдавленные стоны, которые звучали для меня страшнее самого дикого крика.

Кровавому Сорокопуту тоже было отказано в привилегии скорбеть публично. Как она это выдержала? Она, правая рука Императора, не сумела выполнить его приказ и этим погубила свою семью.

– Я сожалею, – шепчу я, когда она поднимает кинжал. И выбрасываю вперед руку – но не для того, чтобы защититься от клинка. Я беру ее за свободную руку. Сорокопут замирает, потрясенная. Кожа на ее ладони холодна и покрыта мозолями. Проходит несколько секунд, прежде чем ее изумление переходит в гнев.

Самая большая жестокость рождается из глубочайшей скорби. Так обычно говорила бабушка. Не молчи, Лайя!

– Моих родителей тоже убили, – говорю я ей. – И мою сестру. В Кауфе. Я была еще юной и не видела этого своими глазами. Мне никогда не позволяли скорбеть по ним открыто. Никто в семье не говорил об этом вслух. Каждый день я думаю о них и очень сожалею о твоей потере. Правда.

На миг я вижу в Сорокопуте девушку, которая исцелила меня. Девушку, которая позволила мне и Элиасу бежать из Блэклифа и научила, как выбраться из тюрьмы Кауф.

И пока эта девушка не исчезла – а она непременно вот-вот исчезнет – я пользуюсь способностью становиться невидимой и исчезаю сама. Пробегаю мимо Авитаса и выскакиваю за дверь. Всего в нескольких шагах за моей спиной кричит Сорокопут. Я слышу в воздухе свист пущенного вслед ножа, а затем и кинжала.

Но слишком поздно. Кинжал не попадает в цель. Я успеваю выскочить за дверь – мимо ничего не подозревающего Декса – и бегу со всех ног, оставаясь для встречных лишь тенью в ночи.

6: Элиас

Шэва утягивает меня в темноту – настолько абсолютную, что кажется, я попал в одну из преисподних. Она где-то рядом, но остается невидимой. Мы не идем по ветрам – ощущение такое, будто движения вообще нет. Тело ее звенит магией, как натянутая струна. Потом магия передается и мне, кожа начинает гореть и, наконец, возвращается зрение.

Постепенно в глазах проясняется, и я вижу, что парю над океаном. Небеса подо мной – грозовые, полные набухшими желтоватыми тучами. Я чувствую, что Шэва все еще рядом, но не могу оторвать взгляда от толщи воды далеко внизу. У самой поверхности плавают какие-то огромные существа. Я чувствую в них зло и желание убивать. Ужас наполняет меня – ужас, подобного которому я еще не испытывал в своей жизни, даже в черные годы детства в Блэклифе.

Потом страх отпускает меня – остается только ощущение направленного на меня взгляда. Взгляда кого-то очень древнего. В сознании звучит голос:

Ночь приближается, Элиас Витуриус! Будь готов.

Голос говорит очень тихо, мне приходится напрягать слух, чтобы его расслышать. Но, пока я пытаюсь разобрать слова, океан уже исчезает, тьма возвращается, а голос и образы угасают в моей памяти.

Узловатые ветви деревьев надо мной. Мягкая пуховая подушка под головой. Я сразу понимаю, где я: у себя дома, в хижине Шэвы. В очаге потрескивают дрова, вкусно пахнет рагу с острым карри. Я позволяю себе просто лежать в постели, полностью расслабившись. Так можно расслабиться только в самом безопасном, теплом месте – под собственным кровом.

Лайя! Когда я вспоминаю, что произошло, то немедленно вскакиваю. Движение слишком быстрое, и моя голова начинает пульсировать болью. Ад побери!

Мне нужно срочно вернуться в деревню, к Лайе! Я заставляю себя подняться на ноги, нахожу клинки, которые лежат у меня под кроватью, и кое-как ковыляю к двери хижины. Снаружи свистит холодный ветер, поднимая снежные вихри по пояс высотой. Призраки при виде меня начинают стонать и метаться, их страдания я ощущаю физически.

– Здравствуй, младший, – одно привидение – женщина – приближается совсем близко. Оно такое бледное, что я едва могу разглядеть лицо. – Ты не видел мою любимую малышку?

Вспоминаю ее. Это Истаявшая, один из первых призраков, которых я встречал здесь. Пытаюсь ей ответить, но голос с трудом исходит из горла, будто оно заржавело.

– Я… нет, прости меня…

– Элиас, – передо мной на поляне появляется Шэва. Она держит корзину зимних трав. Истаявшая, и без того всегда застенчивая, тут же исчезает. – Тебе еще нельзя вставать и выходить из дома.