Московские были

Был момент, когда я во время очередной ссоры со Степаном как-то необычно посмотрела на Веню, когда мы сидели и обсуждали в кафе после встречи у Вали мою первую попытку написать детективный рассказ. Он внезапно посерьезнел:

– Оля, между нами ничего кроме дружбы не может быть. У меня семья в Саратове, да и здесь в Москве есть женщина, с которой мы в неплохих отношениях. Кроме того, ты хоть и в ссоре со Степаном, но для меня всегда останешься его девушкой.

Как он догадался? Какая я глупая.

Мне стало неудобно от такой отповеди, больше я не пыталась закидывать удочки, хотя повторяю, Веня мне всегда нравился. Историю о Вениной московской подруге рассказала мне как-то у Вали Елена Владимировна, но это было значительно позже.

Этот самый детективный рассказ я начинала писать три раза. Расскажу о нем тоже позже.

Валя нашла мне в 1979 году вариант обмена моей комнаты на более хорошую, расположенную в доме на 3-й Тверской-Ямской. Это практически центр Москвы. Оттуда был согласен перейти какой-то алкоголик. Но нужно было доплатить ему тысячу рублей. Таких денег у меня не могло быть в принципе. Помогла Нина. Она познакомила меня со старым заслуженным художником, членом Союза и даже одним из важных членов закупочной комиссии. Не буду тревожить его светлую память. Назову его Викентий Нилович. Очень хороший был человек. Условия договора были простые: он оплачивает разницу, а я сопровождаю его как натурщица и по жизни в течение года. Собственно, все оговаривала с Викентием Ниловичем Нина, она к таким вещам относилась очень рассудительно, а мне даже стыдно было это обсуждать. Но выслушала я Нину достаточно спокойно.

Викентию Ниловичу было за семьдесят пять. Он жил совсем рядом с улицей Горького. Двор дома выходил на Козицкий переулок. Квартира просторная, большой холл, гостиная, две спальни, одна из которых была всегда закрыта, и кабинет.

И все комнаты очень высокие. Викентий Нилович однажды обозвал свою квартиру генеральской. Впрочем, он и был генералом, только от живописи. Меня поразило, что на больших книжных полках стояло много старых чуть коричневатых фотографий. Викентий Нилович объяснил просто:

– Я ведь из старинной служивой семьи. Здесь не только мои друзья и знакомые, здесь и фотографии семьи моего дяди. Он до революции жил в этой квартире.

И добавил, показывая на статуэтки, расставленные на комоде, на изящный столик, стоящий чуть в стороне, на парные картины мужчины и женщины, глядящих с противоположных стен друг на друга:

– Помнишь, в фильме «Следствие ведут знатоки», там еще Каневский играет, старая дама говорит следователям: «Старые люди – старые вещи». Как будто про меня сказано.

Я приходила к нему каждую субботу утром, он всегда радушно встречал меня, называл ласковыми именами: душечка, милая, ласка. Когда он в первую нашу встречу назвал меня лаской, удивилась:

– Почему? Почему вы меня так назвали?

– Ты очень гибкая, грациозная. И все время настороже. Расслабься, ничего плохого тебя не ожидает. Мы просто побеседуем, ты будешь сидеть на софе, а я сделаю несколько набросков.

Мы прошли в студию, которая была на том же этаже. Он устроил меня на софе, только в кино видела такую, а сам пристроился за небольшим столиком с листами бумаги и карандашами. Вообще, с ним мне часто приходилось видеть что-то впервые. А он многое повидал на своем веку. Смеялся, что в детстве видел даже Николая Второго. И с ним я познакомилась со многими осколками давно ушедшего мира двадцатых и тридцатых годов. Но об этом потом. А пока я сидела на софе в не очень удобной позе, подложив под себя ноги и неестественно повернув голову. Викентий, так он просил меня называть его дома, несколько раз подходил ко мне, менял немного мою позу, отходил на несколько шагов назад, недовольно хмурился, опять менял позу, но она его не удовлетворяла. Свои наброски он не разрешил смотреть:

– Все это мура и гадость. Нужно по-другому одеться.

Он подвел меня к большому шкафу, полному всякой одежды, попросил выбрать что-нибудь поприличнее и вышел из студии, дав мне возможность переодеваться. Для меня это была проблема. Вертела то одно платье, то другое, но никак не могла остановиться на чем-то. Когда он вошел снова в студию, я была в халате, на голове – соломенная шляпка. Викентий расхохотался, подвел меня к зеркалу. То, что там красовалось, меня ужаснуло.

Он же меня выгонит сейчас, как провинившуюся школьницу.

Но Викентий вдруг стал серьезным:

– В понедельник найди свободных пару часов. Мы пойдем в хорошее ателье и закажем тебе подходящую одежду.

В понедельник пошли на Кузнецкий мост в самое хорошее, как он сказал, ателье. Модельер долго рассматривала меня со всех сторон, предлагая повернуться, пройтись, сесть на стул, в низенькое кресло, встать на цыпочки, даже руки расставить в сторону, а потом скрестить на груди. Измерила все мои размеры. Все это время Викентий о чем-то разговаривал с ней, назывались имена незнакомых мне людей, они смеялись непонятой мною шутке. Вероятно, давно знакомы, хотя она почти в два раза моложе его. Наконец все эти мучения завершены, модельер сказала, что материал она подберет сама, и пригласила через три дня на первую примерку. Примерки растянулись на целый месяц, так как Викентий заказал очень много совершенно разных платьев, костюмов, юбок. Смешно он заказывал:

– И такой восточный прикид, что-то сексуальное и раздражающее. Ну ты меня понимаешь. И строгий деловой костюм, но постарайся, чтобы ноги не лезли в глаза. И вечернее платье с небольшим шлейфом, спина должна быть почти голая, а бюст пусть нахально торчит на переднем плане. Ну ты меня понимаешь.

И так далее. А я только обратила внимание, что мои ноги ему не нравятся, раз он хочет их скрыть. Наверное, он прав, но здесь ничего не поделаешь, ноги не переделать.

Иногда он вел себя, как ребенок, получивший новую игрушку. Помню, как он обрадовался, когда сделал эскиз маслом, на нем я полулежала на той же самой софе, прикрытой пушистой шкурой. На мне был костюм дамы полусвета восемнадцатого века, я задорно потягивалась (на эскизе). Он сказал, что удалось схватить какую-то особенную улыбку с «лучистыми глазами». Я не поняла, что он имел в виду. Попыталась скопировать выражение лица на эскизе, но у меня получилось что-то совсем другое, так как Викентий расхохотался:

– Нет, ты теперь просто выпучила глаза. Совсем не так.

Я сейчас попыталась вспомнить, что он говорил в тот момент, почему я так удивленно улыбалась? Помню, что он описывал несчастный балет «Болт», единственный раз поставленный в Ленинградском театре оперы и балета в 1931 году. Большинству артистов просто претило танцевать в этом бездарном балете. Но отказаться мало кто мог. И во втором действии юная Наташа Дудинская, танцевавшая Настю, в сцене, когда арестовывают Яна, вместо растерянности танцует назло всем радость. Ее же заставили танцевать Настю, все именитые отказались, а ее только что приняли, деваться ей некуда. Это в следующем году она танцевала уже Жизель, сейчас она знаменитость, лауреат четырех сталинских премий второй степени. А тогда ее никто не знал, разве что Ваганова, рекомендовавшая ее своим бывшим ученикам. Я сначала не поняла, что смешного в танце радости. Но он немного рассказал о либретто балета, почему из-за болта должны были арестовать Яна, и я, наконец, рассмеялась. Он часто «баловал» меня рассказами и побасенками из жизни великих мира сего.