Компас

И все это за трехфранковый комочек опиума! Бальзак, конечно, шутит, но все-таки… три франка – интересно, сколько это будет в австрийских шиллингах? Хотя нет, пардон, в кронах (по тем временам). Вечно я путаюсь, переводя одну валюту в другую. Но должен признать за Сарой одно достоинство – умение раскапывать самые невероятные, давно забытые истории, как вот эта: Бальзак, страстно интересовавшийся только французами и французскими нравами, вдруг пишет про опиум, более того, это один из его первых опубликованных текстов! Бальзак – первый французский романист, включивший в один из своих романов текст на арабском языке! Бальзак – уроженец Турени – завязывает дружбу с великим австрийским востоковедом Хаммер-Пургшталем, такую тесную, что даже посвящает ему один из своих опусов – «Музей древностей». Это произведение могло бы стать сенсационным, однако прошло незамеченным – по крайней мере, в университете, на факультете гуманитарных наук; журнальная публикация – столь скромный и незаметный продукт, что на него почти не находится любителей, – кому и знать это, как не мне. Тем не менее читатель, открывший переиздание «Шагреневой кожи»[166] 1837 года, нашел бы там, по утверждению Сары, следующее:

Он поднес лампу к самому талисману, который, изнанкою кверху, держал молодой человек, и обратил его внимание на знаки, оттиснутые на клеточной ткани этой чудесной кожи так, точно они своим существованием были обязаны тому животному, которое эта кожа когда-то облекала.

– Должен сознаться, – заметил незнакомец, – я не могу объяснить, каким образом ухитрились так глубоко оттиснуть эти буквы на коже онагра.

И он живо обернулся к столам, заваленным редкостями, как бы ища что-то глазами.

– Что вам нужно? – спросил старик.

– Какой-нибудь инструмент, чтобы надрезать шагрень и выяснить, оттиснуты эти буквы или же вделаны.

Старик подал незнакомцу стилет, – тот взял его и попытался надрезать кожу в том месте, где были начертаны буквы; но когда он снял тонкий слой кожи, буквы вновь появились, столь отчетливые и до того похожие на те, которые были оттиснуты на поверхности, что на мгновение ему показалось, будто кожа и не срезана.

– Левантские мастера владеют секретами, известными только им одним, – сказал он, с каким-то беспокойством взглянув на восточное изречение.

– Да, – отозвался старик, – лучше все валить на людей, чем на Бога.

Таинственные слова были расположены в таком порядке:

Это означало:

Однако в оригинальном издании 1831 года содержался только следующий текст:

– Что вам нужно? – спросил старик.

– Какой-нибудь инструмент, чтобы надрезать шагрень и выяснить, оттиснуты эти буквы или же вделаны.

Старик подал незнакомцу стилет, – тот взял его и попытался надрезать кожу в том месте, где были начертаны буквы; но когда он снял тонкий слой кожи, буквы вновь появились, столь отчетливые и до того похожие на те, которые были оттиснуты на поверхности, что на мгновение ему показалось, будто кожа и не срезана.

– Левантские мастера владеют секретами, известными только им одним, – сказал он, с каким-то беспокойством взглянув на восточное изречение.

– Да, – отозвался старик, – лучше все валить на людей, чем на Бога.

Таинственные слова были расположены в таком порядке:

– О, вы бегло читаете на санскрите! – сказал старик. – Верно, побывали в Бенгалии или в Персии?

– Нет, месье, – отвечал молодой человек, с любопытством ощупывая эту символическую и очень странную кожу, совершенно негибкую, даже несколько напоминавшую металлическую пластинку.

Старый антиквар опять поставил лампу на колонну…

Резюме

Многие истории связей европейских писателей и композиторов первой половины XIX века с Востоком давно уже исследованы. Нам довольно хорошо известны, например, подробности таких контактов, касающиеся Гёте или Гюго. Но есть и другая, совершенно поразительная история – об отношениях между научным ориентализмом и европейской литературой; она рассказывает о дружбе Оноре де Бальзака и австрийского востоковеда Йозефа фон Хаммер-Пургшталя (1774–1856) и не только знакомит нас с первым включением арабского текста в книгу, предназначенную для широкого круга французских читателей, но еще и подробно разъясняет смысл, доселе непонятный, диалога, в котором Гуго фон Гофмансталь выводит на сцену их обоих в Вене в 1842 году (sic); диалог этот называется «О персонажах романа и драмы» (1902). В нем исследуется зарождение артистического сообщества, которое, со времен ориенталиста Хаммер-Пургшталя, питает всю Западную Европу, от Гёте до Гофмансталя, включая Гюго, Рюккерта и самого Бальзака.

Это резюме безупречно; а я и забыл о самой статье – по ее словам, «типично венской», – Сара тогда попросила меня разыскать гравюру с изображением Хайнфельда, которую Хаммер отправил Бальзаку вскоре после его пребывания в замке. Она добавляет французский камень в здание теории (кстати, поддержанной Гофмансталем), согласно которой Австрия – страна встреч, пограничная земля, куда более щедрая на контакты и взаимодействие, нежели Германия, которая, напротив, пытается выдавить чужаков из своей культуры, жить лишь собственными ресурсами, замкнуться в себе (по Сариному выражению), даже если эта тенденция рискует привести ее к самой жестокой агрессии. Такая идея заслуживает глубокого исследования; кажется, я получил эту статью в Стамбуле, значит, если судить по ее записке, где она спрашивает, куда я еду – в Вену или в Тюбинген, она благодарит меня за фотографии, которые просила ей прислать, хотя это мне следовало бы поблагодарить ее за возможность открыть для себя великолепный стамбульский квартал Хаскёй, куда я сам никогда не попал бы: эта окраина, затерянная в глубине Золотого Рога, не посещается туристами и далека от типичного облика османской столицы; надо бы порыться в бумагах, – может, я найду то письмо, где она просит меня поехать и сфотографировать для нее (сегодня Интернет, конечно, уже сделал ненужными подобные экскурсии) лицей Всемирного еврейского альянса[167], в котором учился ее прадед со стороны матери в девяностых годах XIX века; было что-то волнующее в том, чтобы отправиться без нее, одному, на осмотр тех мест, откуда, так сказать, пошел ее род и она сама, хотя ни она, ни даже ее мать никогда их не видели. Мне совершенно неизвестно, каким образом еврей из Турции ухитрился попасть во французский Алжир до начала Первой мировой войны, да и Сара как будто ничего об этом не знает, – вот еще одна из многочисленных тайн XX столетия, за которыми часто скрываются жестокость и горе.

Над Хаскёй лил дождь, один из тех стамбульских дождей, которые ветер разносит во все стороны, превращая струи в мелкую морось, хотя и она может в одну секунду промочить вас до костей, налетев из-за угла; я старательно прятал под плащом свой фотоаппарат с двумя роликами цветной пленки 400 ASA, на тридцать шесть кадров каждая (сегодня ставшей настоящей древностью!), – интересно, сохранились ли еще у меня негативы, вполне возможно, что да. Также я запасся планом города, хотя знал, что он мало чем поможет, в смысле названий улиц, и солидным, типично венским зонтом с массивной деревянной ручкой. Добраться до Хаскёй было не так-то просто: нужно было обогнуть Стамбул с севера через район Шишли или идти вдоль Золотого Рога через квартал Касымпаша, расположенный в сорока пяти минутах ходьбы от Джихангира, на склонах квартала Бейоглу. Я мысленно изругал Сару, когда промчавшийся мимо автомобиль обдал мои брюки грязью почти до колен, и чуть не отказался от этой экспедиции, решив отложить ее на будущее, поскольку ничего хорошего она не сулила: я был забрызган с головы до ног, а туфли мои промокли насквозь уже через десять минут после выхода из дому, где Фожье, который лечил чаем похмелье после вчерашнего обильного приема ракии, взглянув на мрачные тучи, заволакивающие Босфор, заботливо предупредил меня, что нынешний день неблагоприятен для прогулок востоковедов. В итоге я решил взять такси, хотя вначале не собирался этого делать (не из скупости, а просто потому, что не смог бы объяснить шоферу, куда ехать), ограничился коротким «Haskoy eckelesi, lutfen» («Хаскёй, пожалуйста») и после получасового стояния в пробках оказался на берегу Золотого Рога, около маленького, совершенно очаровательного порта; за моей спиной высился один из пестрых крутобоких холмов, какие бывают только в Стамбуле; по его склону карабкалась вверх заасфальтированная улочка, покрытая тонкой пленкой влаги: прозрачный ручеек, пользуясь уклоном, сбегал по ней вниз, к морю; этот странный водный подъем напомнил мне наши давние игры в Австрии, на берегах горных потоков; я прыгал с одного берега этой городской речки на другой, следуя ее извилистому фарватеру и не очень-то понимая, куда иду; неудобство ходьбы в мокрой обуви с лихвой компенсировалось удовольствием от этой детской игры. Представляю, что думали прохожие при виде ненормального туриста-аквафила, вообразившего себя форелью в их квартале. Пропрыгав таким манером несколько сот метров, я предпринял безуспешную попытку развернуть план города, не выпуская из рук зонта, и тут ко мне подошел мужчина почтенного возраста, с короткой седой бородой, он оглядел меня сверху донизу и задал следующий вопрос:

166

Цит. по: Бальзак. Собр. соч. М., 1955. Т. 13. С. 32. Перевод В. Станевич.

167

Всемирный еврейский альянс – международная еврейская организация во Франции, основанная в 1860 г. юристом и государственным деятелем Адольфом Кремье (1796–1880) с целью «защищать права евреев в странах, гражданами которых они являются».