Страница 9 из 11
– Пока я думал связаться с мамой и расспросить о статуэтке и стихотворении, узнать, что ей известно.
– Тогда я жду от тебя новостей, а до тех пор не будем ничего предпринимать. Мне пора. Флер переехала ко мне.
– Свершилось, – съехидничал я, почувствовав, как зависть и доброжелательность смешиваются во мне в вязкую жижицу.
«Что же это живет в нас людях? – думал я по дороге домой. – Странные пропорции! Неужели это и есть золотое сечение личности? Та самая Ф, даже своим видом утверждающая баланс сил; бесконечность, пересеченная вертикальной прямой, разделившей пространство на соотношения сторон, взвешивающая их на своих скругленных плечах, на которых, поэтому, так сложно удержаться скользким противоположностям, сползающим по ним в нулевую точку безразличного равновесия.
Как называлось то, что я ощутил по отношению к своим друзьям? Хорошо это, плохо, ни то, ни се?! Быть может имя этому – соразмерность, но для ее обозначения придуман знак процента, а он похож на растерявшуюся, съехавшую «Ф». Испытываем ли мы хоть что-нибудь в чистом виде или на отрезке АВ всегда есть кочка С?
Похоже, что есть все таки лабиринты в которых придется остаться жить.»
Приняв душ, уютно устроившись в постели, убедившись, что время еще не слишком позднее, я позвонил миссис Бабкок – моей матери.
– Привет, Эви, – я всегда обращался к ней по имени и говорил "мама", только в ее отсутствие, уж не знаю почему.
Она никогда не пыталась это исправить, говорила, что так даже лучше – меньше условностей и статусов.
– Джадди?!
– Почему ты каждый раз, удивляешься моему звонку так, будто тебе звонит премьер министр в три часа ночи?
– О, все же не так сильно, ведь ты звонишь немножко чаще, чем он.
– Не начинай, Эви.
– Ладно, но правильнее сказать не продолжай, ведь я не могу не начинать уже то, что началось?
– Эви, как ты поживаешь?
– Если цель твоего звонка другая, прошу, не заходи издалека. Итак?
– Ну ты язва!
– Это ты хотел сказать мне перед сном?
– Нет. Вспомнил, что у тебя есть одна статуэтка, которая меня интересует.
– Какая? Ты же знаешь, я их коллекционирую.
– Кажется, Меркурий. Я не уверен… со щеглом.
– И что тебя так в ней привлекает?– настороженно поинтересовалась мама, но тут же, не дожидаясь ответа на свой вопрос, принялась пояснять: – Видишь ли, я показала статуэтку знакомому антиквару и оказалось, что фигурке около трех сотен лет! И это действительно Меркурий, об этом говорят крылатые сандалии, кадуцей, но вот щегол, который сидит на нем и который привлек мое внимание больше всего, когда я… покупала… статуэтку, добавлен к ней совсем недавно.
– Так и думал, – перебил я не в силах сдержать эмоции, – Жулик!
– Да ты дослушай, Джадд, – попросила Эви, – Когда мистер Эртон, мой знакомый оценщик…
– Да ладно, Эви, может просто Роланд? Я ведь все понял во время нашей последней встречи.
– Джадд! То, что он Роланд, не отменяет того, что он мистер Эртон. Не понимаю, какое противоречие ты тут находишь? Так вот, он обнаружил на лапке у щегла инициалы. Буквы совсем крошечные, он рассмотрел их только в увеличительное стекло, да и то, потому, что снял птицу с жезла. Так бы никто и не узнал об этой детали. К тому же, щегол оказался гораздо более древним, чем "Меркурий" и происхождение его, судя по составу бронзы, не европейское.
– Удастся установить кому принадлежат инициалы?
– Мало вероятно, но Роланд увлечен исследованиями и поисками. Я сообщу тебе, если удастся, что-то выяснить.
– Эви, а ты не могла бы прочитать мне стихотворение выгравированное на подставке статуэтки?
– Погоди минутку.
Слышно было, как Эви открыла дверь кабинета и переставляла в шкафу фигурки своей коллекции, а я, мысленно, прошелся по родному дому вместе с ней. Как давно я там не был, как захотелось мне очутиться среди всех тех вещей, мебели и книг, которые были немыми свидетелями моего детства и юности, которые все еще хранили эпизоды каждого дня в деталях, о которых я давно позабыл. Они единственные наблюдатели самых искренних мгновений, когда я оставался наедине с собой, ведь это часто бывает такой тайной тайн, в которую можно посвятить только неодушевленных очевидцев.
Хотя, неодушевленными их сложно назвать. Один их запах, с огромной скоростью, переносил меня во времени, соединяя его разнополюсные концы, мощным разрядом, вдыхая в меня цельность и жизненность.
– Нашла, наконец! Шрифт очень мелкий. Искала лупу. Слушай!
«Щеглом заливалась синица:
– По перьям не судят, кто певчая птица!
Не делают аиста звонким певцом
Широкие взмахи белым крылом.
Однако, известно, что легкость пера,
Весомость вселяет в простые слова.»
Это все, Джадди.
– Это, скорее всего, лишь часть стихотворения. Я надеялся, что тебе известно продолжение или хотя бы причина, по которой его выгравировали на старинной статуэтке. Мне оно кажется неуместным. Не понимаю почему ты купила эти детали от разных конструкторов? Причем здесь Меркурий?!
– Мне кажется, что стихотворение больше относится к фигурке птицы. Если тот магазин, где ее купила…, – она осеклась, а затем поспешила продолжить, – где я покупала статуэтку, все еще работает – тебе лучше узнать у них.
– Да уж. У них сложно что-то выпытать.
– Джадд, ты так и не сказал, почему интересуешься статуэткой?
– Я не статуэткой интересуюсь, а поэтом, точнее поэтессой, чье легкое перо нацарапало на трехсотлетней фигурке посланца богов свои простые слова. Ты мне очень помогла. Спасибо, дорогая Эви. Спокойной ночи!
– Удачи тебе, мой многострадальный сын. Мы с мистером Эртоном, Роландом, вскоре навестим тебя.
– Но…, – начал было я, но мама предусмотрительно положила трубку.
VI
Сквозь сон я не сразу понял, что это мой телефон, так настойчиво пытается меня разбудить. Звонили с неопределенного номера, потому мое "Алло" прозвучало вопросительно.
– Доброе утро! Это Марк Джанксаллен.
– Мистер Джанксаллен, рад, что вы позвонили. Я собирался заехать к вам снова.
– У меня очень мало времени, прошу, дайте мне возможность объяснить зачем я вам звоню.
– Я слушаю.
– Эмма была против, но я считаю вы должны знать. Приходите вечером в театр. Я оставлю вам билет у охранника. Назовете мою фамилию. На этот спектакль полагается приходить в костюме или хотя бы в пиджаке. Начало в 19:30.
– Зачем?
– Увидите, – уже шепотом произнес антиквар и завершил разговор.
– Хорошенькая установка на целый день, – произнес я вслух, жалуясь самому себе, – не лопнуть до вечера от любопытства.
Я взглянул на часы. Было так рано, что я даже разозлился на Джанксаллена. Не столько из-за того, что он нарушил приличия столь ранним звонком, сколько из-за того, что уснуть мне конечно теперь не удастся и время ожидания увеличилось. Мой день до вечера пополнился несколькими беспокойными часами, которые я мог скоротать в зеркальной реальности сна, искривляющей привычный облик времени.
Валяться в постели не хотелось – интрига зарядила бодростью, сжала пружины нервной системы.
Я встал с кровати и выглянул в окно. Ночной цвет как раз начал линять от темно-синего до серого, кремового, розового, рассветного.
Как редко удается подсмотреть этот интимный момент, когда время обнажается, становится видимым, пока не подберет подобающий наряд для разного времени суток: пастельный утренний, насыщенный дневной, дымчатый вечерний, глубокий ночной.
Мне тоже не мешало подумать о подходящем костюме на вечер. Последний раз я был в театре года три назад, с Брук. С тех пор я больше ни разу не носил пиджак. Нужно хотя бы примерить его, посмотреть в каком он состоянии, найти его, для начала.
Я открыл свою половину шкафа, другой – пользовалась Брук и я только посматривал на створки, каждый раз, когда переодевался. Выбросить или раздать ее вещи я так пока и не решился.