Страница 71 из 89
— Я уже сказал, что ни за что на свете не сделаюсь отступником от истинной веры, и теперь тоже повторяю. Пусть сожгут меня, не хочу откупиться от блаженной смерти мученика; не возьму греха на душу: купить за деньги право поклоняться Господу поклонением истинным.
— Ого, любезный! Да ты, я вижу, упрям до чрезвычайности. Так знай же, что если не одумаешься и будешь противиться воле герцога, то я теперь же возьму тебя под стражу, и через несколько дней тебя сожгут.
— Делайте со мною, что хотите: на всё готов за веру истинную.
— Хорошо! Прекрасно!… Стереги его и никуда не выпускай! — сказал Гейер своему прислужнику. — Я сейчас же должен съездить к его высочеству и обо всём доложить. Признаться, старик, мне за тебя страшно!… До свидания!
Гейер удалился, а Валериан и Ханыков с Мурашёвым немедленно вошли опять в комнату. Узнав, чем кончились переговоры между стариком и Гейером, Валериан не мог удержать слез своих, Ханыков пожал плечами и вздохнул, а Мурашёв начал ходить большими шагами по комнате, восклицая:
— Ах, Господи Боже мой! Что за напасть?
Наконец он обратился вдруг к прислужнику Гейера, взял его за руку и вызвал в другую комнату.
— Я тебе, почтенный, заплачу пяток червонцев, если не помешаешь мне сделать то, что я придумал. Согласен ли ты? Я, авось, уломаю старика: он подпишет-отречение и штраф заплатит.
— Пожалуй, я согласен. Только выпустить его отсюда никак нельзя! — отвечал прислужник.
— Да и не нужно! Возьми же, любезный, вот тебе пять червонцев.
Фёдор Власьич после того куда-то отправился, и вскоре возвратился, неся в склянке какую-то жидкость.
— Ты обещал нам, Илья Прохорыч, — сказал он старику Аргамакову, — показать чудо для обращения нас к вере истинной, и спрашивал: уверуем ли мы, если ты выпьешь яду, и тебе ничего не сделается? Хотелось бы мне убедиться в истине веры твоей. Я бы тотчас же в твою веру перекрестился.
— Поклянись в этом! — воскликнул старик, с восторгом схватив его за руку.
— Изволь, клянусь! Только…
— Что у тебя в склянке?
— Яд, да какой! Ну такое злое зелье, что и глядеть на него страшно!
— Давай сюда! Помни же свою клятву. Мне приятно перед смертью, которую приму от Бирона, обратить ещё одного ближнего на путь истины.
— Батюшка! Что вы делаете! Остановитесь! Я донесу на вас, Фёдор Власьич, как на отравителя, если осмелитесь дать батюшке хоть каплю этого яда.
— Не мешай мне, сын, и не бойся. Увидишь, что я останусь невредим. Дай сюда склянку, Фёдор Власьич!
— Не давай, не смей давать! — закричали Валериан и друг его, бросясь к Мурашёву.
— Да не горячитесь, господа! Не забудьте, что это чудо может послужить к общему нашему спасению. Я ведь не вдруг же дам яду, я поступлю осторожно: не бойтесь!
Офицеры, хотя и не поняли ещё намерений Мурашёва, но удостоверились, что он вреда никакого не сделает.
Взяв стакан, Мурашёв вылил в него из склянки половину жидкости.
— По-настоящему, мне нельзя этого дозволить! — сказал прислужник.
— И! Почтенный! — возразил Мурашёв, — будь спокоен: я не дам Илье Прохорычу ни капли! Что мне за охота в беду попасть!
Старик Аргамаков, между тем, неожиданно схватил стакан и выпил. Прислужник ахнул и устремил на него глаза с любопытным ожиданием; молодой Аргамаков и друг его, сильно встревоженные, не знали, что делать, и с беспокойством смотрели то на старика, набожно поднявшего глаза к небу, то на Мурашёва, потупившего глаза в землю. Несколько времени длилось молчание.
К изумлению всех, выпитый яд не произвёл, никакого действия. Одного Мурашёва это не удивило; он, для спасения соседа своего от костра, придумал дать ему, под видом яда, голландской полынной водки, зная, что старик, с молодых лет строго державшийся правил феодосиан, никогда не пивал даже простого русского вина, а о вкусе иностранных водок не имел и понятия.
— Веруешь ли теперь? — спросил Аргамаков Мурашёва торжественным голосом. — Своими глазами ты видишь чудо, совершившееся надо мною, недостойным: злое зелье мне не повредило. Поклонись же нашему Богу, и отрекись от вашего[66]. Помнишь ли свою клятву?
— Удивительное дело! — прошептал Мураш`в с притворным смущением. — Может быть, я достал яду не такого сильного! Притом ты выпил менее половины склянки.
— Давай ещё, давай полный стакан! Увидишь, что и от этого мне ничего не сделается.
— Ну, не ручайся, Илья Прохорыч.
— Наливай, не сомневаясь! Узришь ещё большее чудо, и тогда отречёшься от своего нечестия. Наливай полнее! Не страшись и не опасайся. Я выпью, пожалуй, ещё третий стакан, если двух мало, для обращения твоего к нашей вере истинной.
— Нет, Илья Прохорыч, и двух будет довольно.
Естественно, что от двух стаканов полынной водки у набожного старика зашумело в голове. Природный его характер, решительный и склонный к весёлости, давно и постоянно подавляемый строгими правилами феодосьевского раскола, начал прорываться за эту преграду, как в весеннее полноводье речка через ветхую плотину.
— Ну что, любезный Фёдор Власьич, — сказал он, бодро расхаживая по комнате, — ты теперь уже наш?
— Нет ещё, Илья Прохорыч.
— Как нет? Ты видишь, что мне ничего не сделалось. Истинно, я от твоего зелья чувствую себя только веселее. Так, что-то на душе легко.
— Послушай, Илья Прохорыч, я тебе дал клятву, и ты мне также дай. Если ты через полчаса пройдёшь из этого угла в другой, то есть от запада к востоку, прямо, то докажешь неоспоримо, что вера твоя прямая и истинная, — тогда я твой; если же не исполнишь этого и повернёшь в сторону, на север или на юг, тогда будет это знамением, что вера твоя не истинна. Поклянись, что ты тогда от неё отречёшься и будешь наш.
— Изволь, любезный Фёдор Власьич, изволь, клянусь благочестивым Дионисием, великим учителем нашим и старшим наставником в древнем благочестии. Увидишь, что я хоть по ниточке пройду сто раз из угла в угол, и не сверну ни направо, ни налево.
Мурашёв усадил старика на софу, и когда прошло полчаса, напомнил ему клятвенное его обещание. Аргамаков, встав в угол комнаты и оборотясь лицом к востоку, твёрдыми шагами пошёл в другой угол.
— Видишь, Фёдор Власьич, — сказал он, остановясь посередине комнаты, — сбиваюсь ли я с прямого пути? Доколе будешь упорствовать в твоём неверии?
— Да ведь ты ещё не дошёл до другого угла, Илья Прохорыч.
— За этим дело не станет, — вот, смотри!
— Эй, эй! К югу заворачиваешь, или нет, поправился. А вот уж теперь, воля твоя, тебя несёт невидимая сила прямо к северу.
— Неправда. Летом прямёхонько против этого окошка солнце восходит — именно тут истинный восток. Да подожди, впрочем, я снова из угла в угол пройду. Смотрите!
В этот раз невидимая сила увлекла усердного последователя феодосьевского учения прямо к югу, и так быстро, что он верно бы упал, если б не успел сесть на софу.
— Горе мне, грешнику! — воскликнул он, сплеснув руками.
— Теперь уже видишь ты сам, Илья Прохорыч, что забрёл в такую сторону, где солнце никогда не восходит.
— Горе мне, грешнику! Что я сделал? Погиб я, пропал навеки! Верно, лукавый положил мне под ноги камень преткновения.
— А клятву свою ты не забыл, Илья Прохорыч? Ты ведь поклялся вашим великим учителем Дионисием.
— Поклялся, истинно поклялся, делать нечего! — воскликнул старик, вскочив с софы.
— И верно не захочешь быть клятвопреступником?
— Клятвопреступником? Чтоб я сделался клятвопреступником!? Нет, не будет этого! Не только клятву, но и простое слово всегда я свято исполнял… Не поддержал ты меня, Дионисий, и я тебя не поддержу. Сам ты виноват, впредь своих не выдавай.
— Да кого может дьячок поддержать, Илья Прохорыч? Верно, его самого, когда он был жив, нередко поддерживали другие, особенно в праздники. Плюнь на него, он просто обманщик.
— Не говори хулы! — сказал старик с глубоким вздохом. — Может быть, я недостоин его помощи, я он от меня отступился.
66
Феодосиане утверждали, что у них один Бог, а у не принадлежащих к их расколу — другой.