Страница 39 из 89
— А как, отец Никита, быть со стрельцами, которые пребудут во зле и не обратятся на путь истинный? Конечно, все они меня любят, как отца родного, однако ж половина полков ещё в сетях диавольских. Можно…
В это время дворецкий, почувствовав охоту чихнуть, большими шагами на цыпочках удалился от двери. Сгорбясь от страха, схватив левою рукою свой длинный нос и удерживая дыхание, он поспешил встать на своё место пред сенями и перекрестился, вздохнув из глубины своих лёгких, подобно человеку, которого хотели удушить и вдруг помиловали. Сердце его сильно билось. Гладя нос, который был стиснут в испуге слишком неосторожно, дворецкий шептал про себя: «Чтоб тебя волки съели, проклятого; в пору нашло на тебя чиханье!» Поуспокоившись, Савельич опять начал поглядывать на дверь рабочей горницы. Прошло более часа. Впечатление испуга постепенно ослабело, и бесёнок любопытства, высунув головку из замочной скважины, начал манить дворецкого к двери. Перекрестясь, он стал тихонько к ней приближаться; но благоразумный нос с истинным самоотвержением снова погрозил хозяину обличить его в преступлении, принудил его поспешно возвратиться на своё место и снова был стиснут. Не он первый, не он последний на свете подвергся притеснению за благонамеренное предостережение своего властелина, увлекаемого страстию. Однако ж Савельич вскоре увидел всю несправедливость свою к носу и почувствовал искреннюю к нему благодарность: едва успел он встать перед сенями, как дверь рабочей горницы отворилась, и князья вышли в столовую с Никитою, который простясь с ними и благословив их, отправился в слободу Титова полка.
— Позови ко мне десятника! — сказал старик Хованский дворецкому.
— Что прикажешь, отец наш? — спросил вошедший десятник.
— Когда пойдёшь после смены в слободу, то объяви по всем полкам мой приказ, чтобы вперёд присылали ко мне всякий день в дом для стражи не по десяти человек, а по сту и с сотником. Слышишь ли?
— Слышу, отец наш.
— Да чтобы все были не с одними саблями, но и с ружьями. Пятьдесят человек пусть надевают кафтаны получше; они станут ходить проводниками за моею каретою, когда мне случится со двора ехать. Слышишь ли?
— Слышу, отец наш.
— Ещё пошли теперь же стрельца ко всем полковникам, подполковникам и пятисотенным; вели им сказать, что я требую их к себе сегодня вечером, через три часа после солнечного заката. Ну, ступай!
— Про какого нечестивца, — спросил молодой Хованский, — говорил отец Никита?
— Про многих. Ныне истинно благочестивых людей с фонарём поискать.
— Он говорил, что кто-то усомнился в его даре пророчества. Кого он разумел?
— Пятисотенного Бурмистрова, который у меня в тюрьме сидит. Хорошо, что ты мне об нём напомнил. Эй, дворецкий!
— Что приказать изволишь? — сказал дворецкий, отворив дверь из сеней, у которой подслушивал разговор боярина с сыном.
— Есть ли у нас дома секира?
— Валяется их с полдюжины в чулане, да больно тупы, и полена не расколешь!
— Наточи одну поострее, Дня через три мне понадобится.
— Слушаю!
— Приготовь ещё телегу, чурбан, столько верёвок, чтоб можно было одному человеку руки и ноги связать, и два заступа. Ступай! Да смотри, делай всё тихомолком и никому не болтай об этом; не то самому отрублю голову!
— Слушаю!
— А носишь ты ещё мёд и кушанье с моего стола тому тюремному сидельцу, к которому я посылал с тобою книгу?
— Ношу всякий день, по твоему приказу.
— Вперёд не носи, а подавай ему, как и прочим, хлеб да воду. Ну, ступай! Да смотри, если проболтаешься — голову отрублю!… Пойдём в рабочую горницу, Андрюша, отдохнём немного, мы после обеда ещё не спали сегодня. Да надобно с тобой ещё кое о чём посоветоваться. Помоги нам, Господи, в нашем благом подвиге!
Вечером собрались в доме Хованского стрелецкие полковники, подполковники и пятисотенные и пробыли у него до глубокой ночи.
V[45]
Ослепли в буйстве их сердца:
Среди крамол и пылких прений,
Упившись злобой и грехом.
Не видят истинных видений.
На другой день, пятого июля, патриарх Иоаким со всем высшим духовенством и священниками всех московских церквей молился в Успенском соборе о защите православной церкви против отпадших сынов её и о прекращении мятежа народного.
Между тем Никита и сообщники его, собравшись за Яузою, в слободе Титова полка, пошли к Кремлю в сопровождении нескольких тысяч стрельцов и бесчисленного множества народа. Пред Никитою двенадцать мужиков несли восковые зажжённые свечи; за ним следовали попарно его приближенные сообщники с древними иконами, книгами, тетрадями и налоями. На площади пред церковью Архангела Михаила, близ царских палат, они остановились, поставили высокие скамьи и положили на налои иконы, пред которыми встали мужики, державшие свечи. Взяв свои тетради и книги, Никита, расстриги-чернецы Сергий и два Савватия и мужики Дорофей и Гаврило начали проповедовать древнее благочестие, уча народ не ходить в хлевы и амбары (так называли они церкви). Патриарх послал из собора дворцового протопопа Василия для увещания народа, чтобы он не слушал лживых проповедников; но толпа раскольников напала на протопопа и верно бы убила его, если б он не успел скрыться в Успенский собор. По окончании молебна и обедни патриарх со всем духовенством удалился в свою Крестовую палату. Никита и сообщники его начали с криком требовать, чтобы патриарх вышел на площадь пред собором для состязания с ними. Толпа изуверов беспрестанно умножалась любопытными, которые со всех сторон сбегались на площадь, и вскоре весь Кремль наполнился народом.
Князь Иван Хованский, войдя в Крестовую палату, сказал патриарху, что государи велели ему и всему духовенству немедленно идти во дворец через Красное крыльцо. У этого крыльца собралось множество раскольников с каменьями за пазухою и в карманах. Патриарх, не доверяя Хованскому, медлил. Старый князь, видя, что замысел его не удаётся, пошёл во дворец, в комнаты царевны Софии, и сказал ей с притворным беспокойством:
— Государыня! стрельцы требуют, чтобы святейший патриарх вышел на площадь для прения о вере.
— С кем, князь?
— Не знаю наверное, государыня; изволь сама взглянуть в окно. Господи Боже мой! — воскликнул Хованский, отворяя окно. — Какая бездна народу! Кажется, вон эти чернецы, что стоят на скамьях, близ налоев, хотят с патриархом состязаться.
— Для чего же ты не приказал схватить их?
— Это невозможное дело, государыня! Все стрельцы и весь народ на их стороне. Я боюсь, чтобы опять не произошло — от чего сохрани, Господи! — такого же смятения, какое было пятнадцатого мая.
— А я всегда думала, что князь Хованский не допустит стрельцов до таких беспорядков, какие были при изменнике Долгоруком.
— Я готов умереть за тебя, государыня; но что ж мне делать? Я всеми силами старался вразумить стрельцов, — и слушать не хотят! Грозят убить не только всех нас, бояр, но даже… и выговорить страшно!… даже тебя, государыня, со всем домом царским, если не будет исполнено их требование. Ради самого Господа, прикажи патриарху выйти. Я просил его об этом, но он не соглашается. Чего опасаться такому мудрому и святому мужу каких-нибудь беглых чернецов? Он, верно, посрамит их пред лицом всего народа и успеет прекратить мятеж.
— Хорошо! Я сама к ним выйду с патриархом.
— Сама выйдешь, государыня! — воскликнул Хованский с притворным ужасом. — Избави тебя Господи! Хоть завтра же вели казнить меня, но я тебя не пущу на площадь: я клялся охранять государское твоё здравие — и исполню свою клятву.
— Разве мне угрожает какая-нибудь опасность? Ты сам говорил, что и патриарху бояться нечего.
— Будущее закрыто от нас, государыня! Ручаться нельзя за всех тех, которые на площади толпятся. Изволь послушать, какие неистовые крики, словно вой диких зверей! Нет, ни за что на свете не пущу я твоё царское величество. Пусть идёт один патриарх; я буду охранять его. Если и убьют меня, бед? невелика; я готов с радостью умереть за тебя, государыня!
45
Описанные в сей главе происшествия изображены Голиковым и другими неполно и неверно. Он ввёл в ошибку не только своих читателей, но и гравёра, который вырезал на меди большой эстамп, изображающий прение духовенства с раскольниками в Грановитой палате и геройский поступок юного Петра (который вовсе не был в то время в этой палате). Голиковым принята была в основании «Летопись российская и последование царств от Рюрика до кончины Петра Великого». Бергман (часть 1, стр. 120) сомневается в справедливости описания Голикова, говоря, между прочим, о речи, сказанной будто бы при сом случае с (Петром: «Так как мы не знаем, сколько принадлежит из сей речи юному царю и сколько его историку (на немецком сказано: Bewunderer) ‹восхищающий. А. Р., Д. С›, то лучше согласиться, что царь ничего при сём случае не сказал». Неверность описания Голикова доказывается многими неопровержимыми историческими источниками, которыми мы воспользовались. Вот они: 1) Увет Духовный, сочинение патриарха Иоакима, который был одним из главных действующих лиц во время описанных Голиковым событий; 2) летопись монаха Сильвестра Медведева, также современника и очевидца происшествий; 3) Третье послание митрополита Игнатия; 4) Розыск св. Димитрия Ростовского; 5) Полное историческое известие о старообрядцах протоиерея Андрея Иоаннова и 6) старообрядческие рукописи, о коих сказано в конце четвертой части, в показаниях источников, на коих роман основан.