Страница 2 из 11
Вот и свернула к деревьям, что у дороги рядком росли. Рукой махнула, они меня с Чалой и пропустили. Побежал опять возок резво, а люди-то роптать стали. Руками машут, про черед кричат, да про бесстыжесть мою. Ну, так я всех недовольных запомнила, еще свидимся. Ишь чего, хозяйке заповедного леса дороги не дают! Обернулась, а дурачье к деревьями кинулись, пока проход был. Да только деревья-то и сомкнулись, еще пуще прежнего. А нечего про кудесницу местную гадости говорить. Так-то.
Еду я себе дальше, еду, а сама диву даюсь: чего это народ всполошился? Так ведь до ворот городища и плетутся рядочком. А то и вовсе встанут. Да как встанут, так и примолкнут, будто беду чуют. Сидят, только парок из ноздрей да ртов открытых по морозцу вьется. А то и вовсе всхлипнет дуреха какая. Уж тут и я всполошилась. Вдруг опоздала, да князюшка окоченеть успел? Да тут опять рядок тронется, люди-то и выдыхают, словно лихо миновало.
Нахмурилась я, Чалую вперед погнала. Вот уж не дело князю помирать, коли сама кудесница о нем печется.
— А ну, разойдись! — так вот и крикнула, как у ворот встала. — Чего рты раззявили? Кудесниц отродясь не видали?
— Чучело ты лесное, — отвечает девка незнакомая. — Ни чесана, ни прибрана, а туда же… Лезет.
— Так может и не туда, — говорит другая девка, попроще.
— Князя спасать еду, — это я им ответила и гордо так взглянула.
А они меня на смех подняли. Меня! Саму Лесовику Берендеевну и на смех! Вот уж тут я разгневалась. Гляжу взглядом строгим, а в самой злость уж смолой кипит, того и гляди на нахалок из котелка выплеснется.
— Чего ржете, кобылы кривоногие?
— Так мы все князя спасать едем, Лесовика Берендеевна, — отвечает мне мужик из наших. — Ты уж не серчай крепко, только тут черед установлен, кто за кем спасать станет, а ты вроде как без порядку лезешь. Вот народ и недоволен.
Я так руками и всплеснула. Это что ж такое делается?! Меня — кудесницу из заповедного леса не пускают, сами помочь князю похваляются! Так ведь не умений у дурачья, ни премудрости, а всё туда же — спасатели. Обернулась я к стражам, а сама чую, глаза уж углями разгораются. Ну, думаю, сейчас от злости стену крепкую разнесу, потом сами виноваты будут. А воевода княжеский — Никуша тут и крикни:
— Госпожа Лесовика, езжай!
Понял, супостат, что сейчас город ломать стану, вот и одумался. Хоть в ком-то еще почтение осталось. А народ-то недоволен. Загалдели, будто пичуги по весне, разорались вороньем серым, еще и дорогу заступить хотели. Да только стражи-то воеводу послушались, так по сторонам крикунов и разбросали, а мне дорогу расчистили. То-то же. Будут знать, с кем связываться.
— Ты по какой такой надобности? — воевода меня спрашивает.
Я так на него и глянула, будто не мужик передо мной здоровый, а дитя несмышленое.
— Лечить, говорю, приехала. Чего б мне еще в городище вашем надо было, — сказала и сама так гордо подбоченилась.
— Да кого ж лечить станешь, госпожа Лесовика?
Вот пристал, клещ докучливый. Я волосы пятерней поправила, да так и ответила:
— Знамо дело, князя. Он же, соколик, занедужил. Слыхала я вчерась. Говорят, совсем плох батюшка. Вот я ему травки полезные и привезла. А еще гостинцев воз полный. Как здоровье вернется, так и отведает дары леса заповедного.
— Так ведь не та хворь с ним, — закручинился Никуша. — Совсем всё худо, госпожа Лесовика. Осталось ему лежать два денька и две ноченьки. А коль не будет спасения, так вконец и остынет.
Тут я и фыркнула:
— Вот еще глупости. Не позволю остывать мне тут без спросу. Веди, — говорю воеводе, — а уж я лекарство сыщу.
Тот в затылке почесал да и махнул рукой:
— Авось, и вправду толк будет, — говорит. — Коль одно колдовство сгубило, так, глядишь, другое жизнь вернет.
Вот и отправились к терему. Я на возке своем да с Чалой, а он рядом вышагивает. Так к хоромам княжеским и дошли. Тут я с возка слезла и вожжи прислужнику вручила. Всунуть-то всунула, а сама гляжу строго, чтобы уважением, значится, проникся. После пальцем погрозила:
— Смотри у меня, — говорю ему. — Я все грибочки свои наперечет знаю, ягодки по бочкам узнаю. А коль траву растеряешь, самого заместо нее высушу.
Прислужник глаза выпучил, да рукой махнул — ответить хотел. Да только с испугу по морде Чалой съездил. А она у меня кобыла с норовом, только меня и слушает, вот и не стерпела родимая, так прислужника и цапнула. Он воет, а я лошадке пальцем погрозила:
— Не шали, — она глаза и отвела, вроде как и не понимает, о чем говорю. Только я кобыле в нос кулаком ткнула — враз уразумела.
А прислужнику на больное место пошептала, он и успокоился, только глаза опять выпучил, да кланяться не решился — Чалая на него косить стала. Так и оставила их промеж себя разбираться. У меня дело поважней есть. И Никуша со мной был согласен. Погрозил прислужнику кулаком, а там и меня повел по ступеням высоким, да через двери резные, а там и княжью горницу пробрались.
Да только не просто это было. Во дворе, конечно, ни саней, ни возков крытых, все за воротами остались. Только вот через двор, да в двери другие всё те же девки разряженные со сродниками стоят. Уж они на нас с воеводой с соседнего крыльца и зыркали, ох, глазами-то и сверкали, что, мол, без своего череда идем. Только воевода на них даже не оглянулся, а мне и вовсе до дурех дела нет.
— Всем пробовать дозволено, — говорит мне Никуша. — Только нет от этого проку. Пройдут эти, следующих запустим. А как у них ничего не выйдет, так и спроваживаем восвояси. Через другие ворота выпускаем, через те, в которые ты въехала, запускаем. Так и едут друг за дружкой, а некоторые и не по первому разу, всё на удачу надеются. Уж третий день пробудить пытаются, да никто не может.
Глянула я на него. И чего болтать попусту? Как же эти охламонки делу помочь могут, коли в них дара чудесного ни на каплю нет? А коли не знахарки, то и нечего руки тянуть к болезным.
— Проходи, госпожа Лесовика.
И через тайную дверцу в палаты княжеские провел. Глянула я, так и обомлела. Лежит наш соколик на столе длинном. Хоть и перину постелили, да подушку мягкую под голову сунули, а всё одно, будто мертвеца выставили на прощанье. А еще девки к нему подходят, да в уста целуют. Мне аж тошно стало. Ну, что ж за темнота такая-то?!
Воевода рукой махнул, стражи двери-то и закрыли, как только целовальщиц спровадили. Подтолкнул меня, значит, провожатый мой к князю и говорит:
— Осмотри, кудесница. А вдруг и вправду заклятье снимешь.
Подошла я к столу и на князя глянула. А он белый лежит, и губы серые. Ни ресницы не дрогнут, ни полной грудью не вздохнет, будто и вправду помер. Тут уж и заголосить я хотела, как обычай велит, да опомнилась. Головой тряхнула и велела:
— Всё сказывай.
— Да что уж тут сказывать, — отвечает Никуша. — Беда приключилась. Завелась в краях наших колдунья недобрая. Ворожбой черной занималась да сглазы делала. Вот и нажаловались мужики князюшке. Он с дружиной за колдуньей и отправился. Нашли мы ее, проклятую. Обложили, всё честь по чести, знаки святые вкруг логова ее нарисовали. Взяли уж гадину. Тут и князь в ее избушку вошел. Приказал колдунью удавить, да вдруг нож на столе увидел. Уж не знаю, что ему в нем почудилось: нож, как нож. Простой из себя, рукоять только что костяная, а на ней глаз нарисован. Как глянул в это око господин наш, так и оторваться не может. Глядит и глядит, глядит и глядит, а колдунья ему, мол, понравился ножик, князюшка? Ты, говорит, в руки его возьми. А князь и взял, повертел со всех сторон, да и порезался, соколик. Нож-то тут и выронил. Мы к нему кинулись, а колдунья и крикнула: «Спать тебе сном беспробудным, красный молодец. От поцелуя проснешься, да только пробудить тебя та сможет, кому ты ненадобен. А коль ненадобен, то и не дождешься спасения. А минует седмица, так уж назад никто не воротит. Спи, князь, на том свете свидимся». Засмеялась, будто ворона закаркала, да в нее и оборотилась. Вылетела в трубу, мы и поймать не успели.