Страница 21 из 22
У Гали была надежда, что Тату исправит школа, но там детей учили не столько географии и русскому языку, сколько борьбе с пережитками прошлого. Главным пережитком в Татиных глазах стала мама.
– Веруя в Бога, ты позоришь нашу семью, – говорила она, подражая тону учительницы. – А кактусы на подоконнике – это мещанство, которое надо безжалостно искоренять.
Тата отвергала все, что было дорого её матери: уют, удобства, красоту и нежность. Разумеется, нервы у Гали частенько не выдерживали, но и к порке Тата относилась не так, как положено.
– Ты можешь убить меня, но я не отступлю от наших светлых идеалов! – вопила она. – И знай, что мои товарищи за меня отомстят!
Какие товарищи?! За что отомстят?! Галя напорола ей задницу, потому что Тата не выключила свет в уборной и на собрании жильцов им объявили общественное порицание.
Как и Галя, Тата жила в мире фантазий, но только мать грезила о любви, а дочь – о партизанских отрядах, подвигах, путешествиях и мировой революции.
Галя говорила ей, что служит секретаршей в ОГПУ: если бы Тата узнала, где и у кого на самом деле работает её мать, у неё был бы припадок. В школе детям накрепко вбили в головы, что хороший человек – это тот, кто бедно одет и прост, как лапоть. А стремление к духовным исканиям, интеллектуальному развитию и хорошим манерам приравнивалось у них к «буржуазности», то есть к глупости, подлости и тайной мечте сгубить всё живое на Земле.
Привести Тату в дом на Чистых прудах было невозможно: она никогда в жизни не была в отдельной, некоммунальной квартире, и это могло стать для неё слишком большим потрясением.
Начинать надо было с малого: позвать Клима и Китти к себе и придумать какую-нибудь легенду, оправдывающую наряды и привычки Роговых.
Дочь сама подсказала ей выход из положения – когда Галя намекнула, что у неё есть знакомый, приехавший из Шанхая, Тата аж подскочила на месте:
– Он революционер, да? Настоящий?
– Да нет же! – поморщилась Галя. – Он журналист.
– А, я понимаю: это государственная тайна!
До недавнего времени в школе вовсю обсуждали героическую борьбу китайского пролетариата: дети проводили политзанятия и диспуты, учили приветствия на китайском языке и собирали деньги в помощь бастующим рабочим. Кажется, у Таты сложилось впечатление, что в Китае жили два сорта людей: революционеры и империалисты. Империалист приехать в СССР не мог, значит, Клим Рогов являлся борцом за счастье рабочего класса.
Галя сочинила вполне правдоподобную историю о том, как Клим скрывал свою истинную сущность, чтобы втереться в доверие к буржуям и выведать их секреты. А сейчас он работал с иностранными журналистами в Москве и ему волей-неволей приходилось подстраиваться под их извращенные вкусы.
Узнав о том, что у Клима Рогова есть маленькая дочь-китаянка, Тата пришла в восторг. Она любила командовать, но из-за малого роста и неказистости ровесники не воспринимали её всерьёз, и потому Тате куда больше нравилось возиться с малышами.
– Мамочка, а можно мне познакомиться с Китти? – ныла она. – Ну пожалуйста! Я целую неделю буду мыть посуду без напоминаний!
Галя «нехотя» согласилась, но взяла с Таты клятву, что та не станет расспрашивать дядю Клима о секретах революционной деятельности.
3
Когда-то в многоквартирном доме в Большом Кисельном переулке жили известные врачи и адвокаты, но после революции их разогнали, и в роскошные апартаменты въехали новые жильцы – по десять семейств на квартиру.
Раньше соседей, обитавших в одном доме, объединяло нечто общее – образ жизни, образование и доходы, – а сейчас учёные жили бок о бок с алкоголиками, милиционеры – с жуликами, а дворянские старушки – с правоверными комсомольцами.
Галина квартира была не лучше и не хуже других: обычно соседи ладили друг с другом, но теснота и разные понятия о том, «как надо», неминуемо приводили к скандалам.
Кто натоптал в прихожей? Кто колол лучину в ванной и выщербил плитку на полу? Кто развесил на кухне бельё вне очереди? Веревку для сушки каждый приносил свою, а гвозди в стенах были общие, и пользоваться ими вне графика строго воспрещалось.
С утра в воскресенье Галя зашла за Климом и Китти и, наняв извозчика, повезла их к себе. По дороге она страшно волновалась и невольно отмечала приметы: зазвонили церковные колокола – к счастью; с ограды поднялась стая ворон – плохой знак. Сердце томилось: что скажет Клим, когда увидит, в каком убожестве она живет? Вдруг Тата что-нибудь откаблучит? Вдруг соседи начнут ругаться и опозорят её на веки вечные?
Клим заметил, что Галя нервничает:
– Всё будет в порядке. Главное, чтобы детям было весело.
Она благодарно улыбнулась в ответ. Все-таки удивительно: как он догадался о том, что творится у неё на душе?
Расплатившись с извозчиком, они вошли в подъезд, сплошь оклеенный старыми объявлениями, и поднялись на третий этаж.
Мраморная лестница благополучно пережила десять лет советской власти, а вот деревянные поручни давно были сняты с перил – в 1918 году их пустили на дрова. На стенах кое-где обвалилась штукатурка, а двери были изуродованы десятками табличек, кнопок и проводов – будто на них наросла неведомая плесень.
– Сейчас-сейчас… – повторяла Галя, роясь в сумке в поисках ключей.
Китти с удивлением разглядывала ряды электрических звонков.
– А зачем их так много?
– У каждого жильца свой звонок, – объяснила Галя. – Они дребезжат на разные голоса, и всем сразу ясно, к кому пришли гости.
Дверь распахнулась, и на площадку вышел Митрофаныч, научный сотрудник архивного бюро. Поздоровавшись, он пошел вниз по лестнице, то и дело оглядываясь через плечо: Клим и Китти произвели на него неизгладимое впечатление.
В тёмной прихожей висело сырое бельё, где-то стучала швейная машинка, а с кухни раздавались голоса:
– Саня, котлету разогрей! Она в мисочке под марлей.
Они прошли по коридору мимо сундуков прислуги, и Галя рассказала гостям, что в её квартире многие держат домработниц, приехавших из деревень. Днём те занимались хозяйством, а ночью спали в коридоре на сундуках.
– Проходите и будьте как дома! – сказала Галя, распахивая дверь в свою комнату.
– Ух ты! – восхищенно протянул Клим. – Китти, ты посмотри, как здорово!
Галя, как могла, облагораживала своё жилище. На стенах висели расписные скворечники и маленькие клетки, в которых обитали не птицы, а игрушечные аэропланы. Лампа была сделана из тщательно склеенных осколков бутылочного стекла; вместо дивана в углу стояла садовая скамейка с нарядным тюфяком из цветных лоскутков – на нём Галя спала. А спальное место дочери было в шкафу под одеждой – но об этом гостям знать не полагалось.
Таты не было – видно, она вышла на кухню или к соседям. В комнате пахло табаком, и Галя поспешно открыла форточку. «Ведь просила Татку проветрить!» – в сердцах подумала она.
Китти завороженно смотрела на нарисованных на шкафу белых кроликов с розовыми носами.
– Какие хорошенькие!
– Это моя дочка нарисовала, – с гордостью отозвалась Галя.
– А где она?
– Я тут!
Тата стояла на пороге – похожая на приютскую девочку в своём форменном синем халатике и «миллионной кофте». Галя купила это вязаное страшилище в 1922 году, когда деньги совсем обесценились и за любую тряпку на рынке требовали миллион.
На руках у Таты сидел старый рыжий кот Иповар – жалкое общественное создание, которое соседи кормили по очереди.
Несколько секунд Тата молча смотрела на гостей, и Галя внутренне содрогнулась: «Ох, что сейчас будет!» Но всё обошлось: Тата сказала «здрасьте» и, не обращая внимания на Клима, подошла к его дочке.
– Тебя как зовут? Китти? Так дело не пойдёт: тебе надо найти новое революционное имя. Меня, например, зовут Тракторина, но ты можешь называть меня Тата. Хочешь кота Иповара погладить?
– Хочу! – обрадовалась Китти.
– Её Татьяной зовут, – с досадой сказала Галя, но Клим не придал значения Таткиному вранью: