Страница 8 из 15
Земля, бывшие текстильные мануфактуры? Недоступны. Реституции в России не было. Коллекция из нескольких сотен картин Ренуара, Моне, Сезанна, Ван Гога и т. п. принадлежит государству. Недоступна.
Впрочем, в 1930-е годы часть картин продают за рубеж. Кто продает? То ли государство (СССР), то ли партия (решения Политбюро). Кому? Кому угодно, и частным коллекционерам тоже. Куда? В Европу, США. Зачем? Отчаянный сбор средств для индустриализации. Где эти картины сейчас? Что-то оказалось в публичных коллекциях. В США – по обычаю – частные собрания передают «в наследство» музеям и университетам – альма- матер.
Две отобранные у Морозова картины, проданные в 1933 году, оказались по наследству в Йельском университете – Ван Гог, «Ночное кафе», и в Метрополитен-музее – Сезанн, «Мадам Сезанн в оранжерее».
Каждая картина – это 120–150 млн долларов. Вся коллекция из сотен картин, включая оставшиеся в России, – больше 10 млрд долларов.
Что делать, если вы – прямой, признанный наследник? Как поступить, если у семьи отобрали картины безмерной ценности, потом продали в США в частные руки, там полотна осели в музеях. Ваше имущество – в США. Вы – француз, парижанин. Какой ваш следующий ход?
Конечно, судиться! Пытаться вернуть имущество в семью. С 2000-х годов Пьер Коновалов судится с Йельским университетом и Метрополитен-музеем.
Безуспешно. Почему?
По законам США, если государство реквизирует частное имущество во время революции и если это государство потом признано США (СССР был признан в 1933 году), то что бы потом ни случилось с этим имуществом и даже если оно оказалось в США, будучи проданным «государством-вором», то оно не подлежит возвращению его исконным владельцам, если не было нарушено международное право. И смешно сказать – не нарушено (юридические тонкости и судебные решения легко доступны в Сети).
Суды идут годами.
В конце концов Коновалову отказал Верховный Суд США (2016).
Бедное наше имущество! Нам принадлежащее, в поте лица своего добытое, подвластное всем ветрам и юриспруденциям, не способное – часто – пережить даже второе – четвертое поколения наших семей и находящееся под ударами всех возможных государств!
– Отдай! – ты говоришь. – Это законно – мое! Это отнято у моего прадеда!
– Не так всё однозначно, – слышится в ответ.
Что ж, нам остается только гадать, когда наступит еще один отъем и будет ли он бесповоротным. Или же пить чай, смотреть на луну с балкона и угрюмо спрашивать себя – доколе?
Потерянная усыпальница
В граде Серпухове, в ста километрах от Москвы – рай для монастырей. Через реку, почти друг против друга, стоят женский и мужской монастыри, почти семья, обмениваясь опытом и дарами природы. На бугре, где был старый град, бродят свадьбы.
Там ежатся купеческие дома и обломки церквей. Там приколот к ним узкий темноглазый Ленин и ампир 1950-х. Стынет желтейшая на свете, когда-то свирепая гауптвахта. Мокнут улицы, мокнут кубы из силикатного кирпича, забитые зеленью. Мокнут перьями старушечьи дома, в сонном, сосновом своем существовании. Они везде, как голуби.
Там поверх Нары, узкой, как прищур, поверх ее вод, поверх холмов, пустынных ив и птичьих перелесков стоят пустые, из красного кирпича, старинные заводские корпуса. Звались они когда-то «Товарищество мануфактур Н.Н. Коншина в Серпухове», и там работали одиннадцать тысяч человек. Пряли, ткали, набивали ситец, красили. С XVIII века. Парижская всемирная выставка. Совладельцы, два знаменитых Николая – Второв и Коншин – среди богатейших семей России в начале XX века (1-е и 11-е места). И оба – не уехали, просто растаяли в 1918 году. В 1930-е сыновья Коншина были арестованы. Один из них, Сергей, дожил до 1964 года. Взят в 1932-м после встречи с англичанином – бывшим управляющим, приехавшим в Москву в составе посольства. Почти 20 лет лагерей. После лагерей работал хормейстером. И оставил прямых наследников.
Неуемный Николай Коншин, растаявший в 1918-м. Именно он стал сеять хлопок в Туркестане. Выстроил электростанцию в Серпухове. Генконсул королевства Сербии и княжества Болгарии. Создал сбыт по всему миру. Местная больница, кирпичные дома и казармы для рабочих (там до сих пор живут). Чайные для рабочих. Три храма. И, наконец – собственная усыпальница в Высоцком монастыре в Серпухове, на высоком берегу Нары, знаменитого архитектора Романа Клейна. Была разрушена, ныне восстановлена ради красоты своей.
Заводы – дело рук человеческих. Они появляются в муках на свет, по образу отцов-основателей. Чудесные фабрики Коншина, из красного непревзойденного кирпича, под гордыми кличками «Красный текстильщик» и «Серпуховский текстиль», прожили после него еще 90 лет. И, наконец, погибли в 2000-х.
Какой урок в том, что строитель, фабрикант, создатель, с любовью строивший собственную усыпальницу для всей семьи на святой монастырской земле, – сгинул бесследно в 1918 году? Какой смысл в том, что большой род, с десятками детей и внуков, двести лет строивший собственную фабричную и торговую империю, растворился в небытии? Как случилось, что монастыри отстроились, а родовые фабрики уничтожены?
Улицы Серпухова – Ворошилова, Ленина, Пролетарская, Ленинского комсомола, Луначарского, Революции, Свердлова, Карла Маркса, Советская, Джона Рида. Толпа мастерских по производству надгробных памятников. Бывшие заводы, заполненные мелкими ремесленниками. Уникальные образцы тканей XIX века – как их сохранить?
Этот вид раскрытого, как раковина, кирпичного тела крупнейших, столетних фабрик, вот это закончившееся умение прясть, ткать, разрушенный индустриальный дом, который строила из поколения в поколение большая семья, – всё это создает для заезжего человека мучительное воспоминание о городе, в котором смешаны – в летней зелени – блистающие, пахнущие свежей краской, сияющие белизной монастыри, буденовки и почти черные тела умерших фабрик.
Доверие к государству: неважная история
Недоверие к государству, предчувствие отбора, отъема, изменения правил игры к худшему – риск, который четверть века заставлял уходить российские капиталы на Запад. Этот риск плюс налоги.
Мы двойственны. Мы сызмальства привыкли полагаться на государство. Но где-то там внутри, у сердцевины, всегда был червячок сомнения в том, что государство играет за тебя.
«Всё равно обманут» – вот наше уличное присловье. Или – «всё равно отнимут». Кто-то. «Они», имея в виду государство, властные структуры. Поэтому мы всё время строим времянки. Живем – в нашем имуществе – в короткую.
Самые пронзительные «имущественные» истории советского времени – тяжелейшие денежные реформы, с отбором «спекулятивных» денежных излишков; принудительные облигационные займы, по которым год за годом ухудшались условия и откладывались погашения, до полного умаления сумм и людей, когда-то занимавших. «Обнуление» сбережений на рубеже 1990-х.
Всё это продолжается.
Пирамида ГКО. Дефолт по госдолгу в национальной валюте, в государстве – эмиссионном центре, в условиях, когда 60 % госдолга держало само государство (ЦБ и Сбербанк) – почти неслыханное дело.
Пенсионная реформа, с ее длинными деньгами, которые немедленно стали короткими. Выдержала только чуть больше десяти лет. Несколько пересмотров – к худшему. Пенсионный дефолт 2018 года.
Фонды «будущих поколений» (Стабфонд, потом Фонд национального благосостояния). Выдержали чуть больше десяти лет. До будущих поколений дела не дошло, ФНБ стал разбираться по ручьям и ручейкам сейчас, сегодня, и где-то там, на горизонте, мы неизбежно увидим списание текущих из него миллиардов.
В этом проблема.
В отсутствии доверия.
В понимании того, что любая новая, самая благожелательная конструкция, вменяемая государством, – это времянка.
Что через десять лет всё станет по-другому.
В ветрености правил. В том, что государство всегда, «вечно», на нашей исторической памяти, подписывая контракт с обществом, затем вычеркивает из него пункт за пунктом и, начиная с благих намерений, неизменно заканчивает чем-то худшим.